Воспоминания кавказского офицера - Федор Торнау

Двум пленным Тамбиева, казаку да татарину, я указал путь к свободе; за то судьба, казалось, совершенно отрезала его для меня самого. Новый дом для меня, над которым Аслан-Бек трудился так долго, состоял из крепкого деревянного сруба с потолком, не существующим в обыкновенных черкесских постройках. В глубине избы находился другой сруб из толстых бревен, с бревенчатыми полом и потолком, снабженный низенькими дверьми: в нем-то я должен был поместиться. В этой темнице, имевшей большое сходство с ящиком увеличенного размера, царствовала совершенная мгла; окна не было; свет и воздух проходили только в незамазанные щели между бревнами стены, обращенной вовнутрь большой избы. В затворе я мог только лежать и сидеть; на ноги подняться было невозможно. Каждый день растворяли на несколько мгновений дверь, запертую двумя запорами и замком, ставили миску с молоком и кашею, кувшин воды и тотчас затворяли. Все платье, кроме рубашки и холщовых шаровар, у меня отняли. Сверх оков на ногах меня еще приковали по-прежнему за шею; хотели мне сковать также руки, да во всей абадзехской земле не нашли потребных на то желез. В таком положении я пролежал конец июля, август, сентябрь и октябрь без движения, без занятия, без света, почти без свежего воздуха, без надежды на освобождение. Что я перенес и передумал в это время известно одному Богу; рассказывать было бы слишком долго, к тому же, как было сказано, я не пишу исповеди, а вспоминаю одни факты. Не стану от них отклоняться.

На первых порах мною овладело глубокое уныние. Мое положение казалось до того нестерпимым, возможность освободиться столь невероятною, что не раз мне приходила мысль уморить себя голодом или разбить голову об стену. Одно время я перестал даже есть и около шести дней не трогал пищи, стоявшей возле меня; потом вдруг проявлялась опять надежда: вырабатывалась уверенность, что с твердою волею и терпением можно вырваться даже из этой темницы и спастись, несмотря на кабардинцев и на всех абадзехов, перегораживших дорогу на Кубань. Тогда я переходил к неумолкаемой, лихорадочно потрясавшей меня умственной деятельности, день и ночь придумывал средства к спасению; каждому предположению моему постоянно противился только недостаток какой-нибудь самой незначительной вещи, камня, кусочка железа, способных обратиться для меня в орудие свободы. Все мои мысли, все желания были обращены к одному предмету – добыть ножик, но как и где его добыть? Ножа мне не давали в руки не только для еды, но даже для крошения табаку, из которого я делал нечто похожее на пахитосы; я был принужден рвать его ногтями. Пока я мысленно ухищрялся, как бы преодолеть судьбу, дни тянулись для меня без конца. Для того чтобы не помешаться на одной мысли, занимаясь ею исключительно, я выучился жить двойною жизнью. Мне стоило только днем задумать о том, что желал видеть во сне, и ночью все задуманное представлялось так ясно, будто я испытывал его наяву. Этим способом я переносился куда хотел, видел кого желал и часто, просыпаясь, не умел в первые минуты отличить сна от действительности: так живы, так ощутительны были картины, являвшиеся во сне моему воображению.

Первое время один из слуг Тамбиева караулил меня днем: трое ночевали в большой избе; после того надзор стал ослабевать. Тамбиев часто уезжал; тогда люди его расходились во все стороны, оставляя меня одного на целый день. Этим временем Аслан-Коз и пленница Мария заходили ко мне на несколько минут. Бревенчатая стена разделяла нас; я видел их, но они могли только слышать мой голос. В одном месте щель между двумя бревнами позволяла просунуть руку. Аслан-Коз начинала тем, что протягивала мне свою маленькую ручку, осведомлялась о здоровье и разговаривала, сколько могла без свидетелей, убегая, когда показывались люди. За нею подсматривали, и абадзехская молодежь часто дразнила ее участием, которое она принимала во мне. Раз ее таки подкараулили. Прежде чем она успела уйти, несколько молодых абадзехов вбежали в избу с криком: “Теперь видим, Аслан-Коз, где бываешь, когда тебя нет у сестер: у русского сидишь; пожалуй, чего доброго, хочешь быть его женою!” Никогда я не видал ее рассерженною до такой степени. Она выпрямилась во весь рост, краска покрыла ее прекрасное лицо, брови нахмурились. “Да! Вы отгадали, я желаю быть его женою, а из вас никого знать не хочу: русский все знает, все понимает, с ним есть о чем поговорить; а вы что? – совершенные невежи”. Они загородили было ей дорогу. Аслан-Коз сделала движение рукою и вышла. Абадзехи расступились, не вымолвив ни слова, так они были озадачены ее гордым видом. После этой сцены она не приходила ко мне более двух недель и присылала только Кучухуж узнавать о моем здоровье. Первый раз, когда она опять появилась, я попросил ее не отказать мне в ноже. Дело было щекотливое, она сама имела только один, многим известный ножик, с белым черенком; в случае передачи надо было объявить его потерянным или украденным; его могли увидать у меня; кроме того, она боялась, что я в минуту отчаяния обращу его против себя. Это последнее опасение побуждало ее дать мне решительный отказ, под предлогом, что она не видит для меня никакой пользы от ножа. В следующее свидание я повторил мою просьбу и спорил и просил до тех пор, пока она не согласилась дать мне нож, взяв прежде святое слово ни в каком случае не употреблять его на прекращение жизни. Этот ножик составлял для меня величайшую драгоценность; с помощью его я мог надеяться, щепка за щепкою, пробить отверстие в наружной стене и снова уйти, избавившись от оков другим средством, которым судьба меня наделила совершенно неожиданно.

Тамбиев не имел своей особой кунахской. Случалось, что иногда знакомые ему черкесы проводили несколько часов или даже ночевали в большой избе, вмещавшей мой затвор. Они не могли ни видеть меня, ни сообщаться со мною; к тому же Тамбиев или слуги его в подобном случае не уходили ни на одно мгновение. Однажды совершенно незнакомый мне татарский эфенди, Абдалла, заехал в гости к Тамбиеву; к счастью моему, его не было дома. Мулле нельзя отказать в гостеприимстве. Коченисса, жена Тамбиева, пригласила его отдохнуть в моей избе. Пока готовили обед, Абдалла разговаривал со мною о моих путешествиях, о плене и весьма не оправдывал поступка кабардинцев, дошедшего до его слуха еще в Константинополе, откуда он возвращался на родину, после поклонения гробу Магомета. Услав, под разными предлогами, глазевших на него слуг Тамбиева, он сунул мне кусок английского напильника, прибавив: “Это посылает тебе Аллах против оков, в которых тебя держат черкесы не согласно с правилами открытой войны; они не избегнут наказания за обман, а ты, с упованием на провидение, испытай еще раз свое счастье”.