Центурион - Елена Долгова

Забытый сайбер Макс тоскливо ворочался в углу, по соседству с кочергой и угольным ведерком; шеф Департамента вполголоса тянул протяжные песни северо-западного сектора, растирая по щекам пьяные слезы, рядом валялся разбитый сгоряча уником (Авард не дозвонился).

К полудню следующего дня Фантом проснулся, принял душ, побрился, сменил костюм и стал прежним Фантомом. О Кравиче, случайном человеке, который помог спасти ему жизнь, шеф Департамента вспомнил только через год. Он искренне удивился, не найдя Кравича в своем ведомстве. Сомнения скверного толка пришли чуть попозже. Еще спустя некоторое время, в период эксгумации массовых захоронений периода мятежа, Фантом отдал негласный приказ искать останки человека с номерным (18444) жетоном наблюдателя.

Жетона не нашли. Филиппа Кравича, псионика, инспектора-наблюдателя и героя Каленусии перезахоронили в братской могиле на кладбище Примирения. Вместе со всеми, неопознанным, без имени.

* * *

Хирург на службе Департамента, Алоис Болскин, известный в разное время Мюфу, Кравичу и президенту Барту в качестве Доктора, прожил еще долгие годы, впрочем, жизнь не принесла ему ожидаемого удовлетворения. Болскин провел дни мятежа в безопасности, как личный друг Барта, под охраной гвардии Сената. Еще через пять лет, уже уволенный из Департамента под надуманным предлогом, зато с почетом и блестящим содержанием, он возвращался домой с вечерней прогулки – бледный, чопорный невыразительный человечек в плаще, с аккуратной щеточкой усов и морщинистым лбом.

…Его сбили с ног подсечкой, рот залепили куском пластыря, глаза завязали платком, в подвале неизвестного дома прикрутили к медицинскому креслу и только тогда сорвали платок с лица…

Трое парней в масках звонко перебирали инструменты. Доктор попытался вырваться из тисков, но мог лишь бессильно трепыхаться. Похититель постарше зачитал от руки написанный приговор, глаза пленника, прежде похожие на окна в пустую комнату, выкатились из орбит, материя брюк треснула под ножом.

Скорее всего, они были студентами-медиками, из тех, кто еще подростком потерял семью в репрессиях – Доктор выжил и жил еще очень долго, его кастрировали профессионально.

Фантом, узнав об инциденте, только развел руками и добавил неопределенно:

– У свободной Каленусии так много врагов!

Повышенный к этому времени в должности Егерь охотно согласился.

* * *

Но это будет потом, через годы. В дни подавления мятежа Егерь покинул Порт-Калинус. Жесткая, организованная натура оперативника требовала действий. Он, получив мандат от Фантома, колесил по провинциям, железной рукой подавляя мятежи. Псиоников жгли, приковывая к столбам – он пресек изуверство, заменив сожжение расстрелами. Когда самозванные инквизиторы восстали, он без сантиментов применил одобренные Сенатом репрессии заодно и к исполнителям сожжений. Егерь, всегда имевший отменное зрение, как талисман носил в кармане очки – женские, в оправе тонкого золота, с давно выбитыми стеклами, те самые, которые он некогда подобрал с оплавленного излучателями пола Пирамиды.

Он мстил. Его боялись. Его боготворили. Его ненавидели.

Залитые кровью сектора замерли в покорном ожидании. Обычная процедура суда уже была частично восстановлена. Трибуналы работали без выходных, Егерь не вмешивался в разбор дел, но само его молчаливое присутствие в зале заставляло запуганных судей выносить самые суровые приговоры. В него дважды стреляли из-за угла, один раз серьезно ранили в плечо. Узнав, что схваченный убийца – не псионик, Егерь настаивал на прекращении дела, шокированный следователь, скрепя сердце, отказал. Тогда раненый Егерь встал с больничной койки и свидетелем защиты явился в зал трибунала. Очевидно, его просьба о милосердии сыграла главную роль – дожидавшийся петли смертельно перепуганный террорист отделался каторгой.

Но и это будет потом. Немного ранее, в самый разгар гражданского конфликта, Егерь посетил границу северо-восточного сектора – там шла если не самая кровавая, то уж наверняка самая упорная война. Быть может, советник увидел нечто, что слегка повлияло на его умиротворение. Во всяком случае, распространяться об этом периоде собственной жизни Егерь не любил.

Говорят, он оставил наследникам груду бумаг – неизданные мемуары. Но мемуары молчат.

* * *

…Северо-восточные территории. Осень. Сухой день. Пологие холмы. Бездымный костерок догорает, подергиваясь седым пеплом. Стриж сидит на корточках, грея ладони у огня. Ральф устроился напротив, он сосредоточенно чинит застежку шлема пси-защиты, русые волосы луддита треплет низовой ветер.

– Зачем тебе шлем, Ральф? Ты в нем, как сенс, ни на что не годен.

Луддит улыбается своей обычной асимметричной улыбкой.

– Это мешает им навести и использовать большой пси-детектор. Когда мы в шлемах, конфедераты не могут обнаружить ментальную активность группы. Мы можем идти оврагами, туда или сюда, пока нас не видно глазами, никакие детекторы не помогут. Когда понадобится поработать с наводкой, я сниму это барахло.

– А мне шлема не положено?

– Ты нулевик.

– А ты чересчур образован для фермера, приятель.

Ральф засмеялся.

– Я учился в агрономическом колледже, в университете Параду.

– Считается, что псионик, воюя, сжигает собственную жизнь. Ты не боишься перестараться, Ральф?

Сенс жестко усмехнулся:

– Мы должны позволить им завалить нас без боя? Ты атеист, тебе не понять людей, для которых Мировой Разум – не пустые слова.

Стриж снова протягивает руки к огню, не желая развивать скользкую тему. Подходят двое, потом еще шестеро, они разбирают трофейные излучатели. День сух и ясен как стеклышко, тумана нет, это наверняка усложнит задачу.

– Может, стоит дождаться ночи, ребята?

– Нам нужен их детектор. К ночи машину с установкой отгонят в тыл. Солдаты не любят холмов. Пошли, покажем им козью мать.

Короткая вереница людей уходит оврагами, мертвая трава едва слышно шуршит под ногами…

* * *

…Джу, ставя сапоги в выбоины крутой тропинки, поднимается на вершину холма – вообще-то, опасное место. Но она знает, что сейчас на расстоянии выстрела нет никого, ментальный эфир чист и пуст, как фарфоровая чашка. Пси-активность самой земли Туле обостряет дар сострадалистки, в лучшие свои часы она способна ощущать все – не только яркие ауры псиоников или умеренный свет ментальности обычного человека – она чувствует даже тусклое свечение укрытых защитными шлемами солдат. И только Стриж абсолютно непроницаем.

Пуста вершина холма, пусты поля, зияют пустотой овраги. Далеко за горизонтом грязным хвостом торчит неряшливо растрепавшийся столб дыма.

– Съели?

На Джу сейчас не смотрит никто, и она хохочет вволю, хохочет до слез, разрешив себе этот взрыв – там, за холмами, споро полыхает пресловутый большой пси-детектор…

* * *

…Прямая, статная Минна Фалиан, не пошатнувшись, несет два ведра воды. Майер уже ждет во дворе, рукава рубашки закатаны выше локтей. Твердая ледяная струя разбивается, отмывая окровавленные ладони философа. Тонкий пепельноволосый подросток, чем-то похожий на Мюфа, топчется неподалеку.

– Ну и как?

– Парень, я не уверен, я не хирург, я только недоучился… Твой брат счастливец – три дырки и ни разу в кость. Надеюсь, обойдется.

Подросток сует Хэри Майеру сверток.

– Это вам.

– Зачем это? Возьми назад.

Парень уходит, дернув напоследок плечом. Минна по-крестьянски качает головой, вытирая пальцы о передник.

– Не ловите его, профессор, и не возвращайте. Это очень сильная обида. В наших краях много сенсов, но мало настоящих врачей, здесь принято одарять ученых докторов.

Майер уходит в дом, огибая ложе раненого. Тот мирно спит в большей из комнат, плотно сомкнув бледные веки. В дальнем закутке, на крышке деревянного стола профессора ждет начатая новая рукопись. “Относительность ирреальности”. Он работает, работает, вкладывая в это дело душу без остатка – работа отвлекает от страха. Сайбера нет, пси-философ от руки покрывает бумагу ровными строчками.

Когда начинает смеркаться, он от очага поджигает в медном подсвечнике полуистаявшую свечу…

* * *

Все это было, но было не только это. Горели крыши окраины Туле, подожженные излучателями. В тот день пепельноволосый подросток погиб одним из первых – он был слишком юн и еще не научился страху. Мать кричала без слов, цепляясь за одежду отчаявшихся мужчин, и тогда Стриж, морщась от запаха несуществующей полыни, под огнем добрался до неподвижного тела. Впрочем, нулевик рисковал менее всех – для точной наводки конфедераты использовали новый, усовершенствованный, но совершенно бессильный против Стрижа пси-детектор. Подросток был мертв – он обгорел до костей.

Граждане Туле уходили на восток, унося младенцев, скарб, уводя коз и пони. Минна беззвучно плакала крупными, как горошины, слезами, Иеремия не позволял снохе упасть ничком на обочину, повторяя слова древнего гимна: “Не бойся печали под солнцем, не бойся ужаса, идущего среди звезд”. Белочка не прислушивалась ни к гимнам, ни к ментальному эху душевного горя. Она сидела на единственной уцелевшей повозке и держала тонкие пальцы у висков умирающего Ральфа, сняв барьер и принимая на себя чужую боль. В уголках искусанных губ псионика запеклась кровь. Отряд боевых сенсов, потеряв командира, смешался с женщинами и детьми и на какое-то время превратился в обычную неуправляемую толпу. Конфедераты уже ловили кур в покинутой деревне. Беглецов спас от удара в арьергард и полного уничтожения лишь случай – неистовый Егерь, взбешенный мародерством, задержался возле разносимых на части домов. Стриж, потеряв обычное хладнокровие, кричал и бранился, командовал, ругался и просил, толкая прикладом оцепеневших от поражения людей. На него огрызались. Кое-кто пытался приставить к виску иллирианца ствол, но на руке зачинщика повис Майер. Доктора Хэри уважали многие, некоторые ценили Стрижа. Люди Ральфа остановились, пропуская уходящих женщин.