Интернет как иллюзия. Обратная сторона сети - Евгений Морозов

Список проблем, требующих такого рассмотрения, растет. Он открывается “глубоким анализом пакетов” и слежением с помощью системы глобального позиционирования (GPS) и заканчивается, например, кибератаками. Все эти проблемы в значительной степени технические и требуют от политиков выработки отношения к определенным технологиям. Определение местонахождения человека с помощью GPS – это хорошо или плохо? Как правильно регулировать применение технологий распознавания лиц? Как ответить на эти вопросы? Если мы отвергли киберутопизм, какой подход должен лежать в основе решения таких задач? Большинство критиков решило, что альтернативный взгляд, который я отстаиваю, – это своего рода киберскептицизм, граничащий с киберпораженчеством. С их точки зрения, в таком случае я должен считать, что эмпирическая действительность представляет собой прямую противоположность картине мира киберутопистов и что там, где они видят свет, я вижу тьму. Однако это не кажется мне разумным. Подобное дистопическое мировоззрение исходит из тех же интеллектуальных посылок, что и киберутопизм, только с противоположным знаком.

Я допускаю, что в книге недостаточно ясно выразил свой взгляд на этот предмет. Отсюда и большинство критических интерпретаций, отводящих мне место в дистопическом[25] углу. Теперь, после года раздумий на темы, поднятые в книге, я могу определить свой подход не как киберпессимизм, а скорее как “киберагностицизм”. Его главный и единственный постулат таков: следует твердо отказаться отвечать на вопрос, является ли интернет орудием освобождения либо угнетения. Но стоит ли заходить так далеко в отказе от моральной оценки интернета? Не прячем ли мы голову в песок? Уверен, что нет. По-моему, почти все задачи в сфере технополитики могут быть решены и без раздумий о том, вреден или полезен для демократии интернет (или техника в целом).

Напротив, процесс решения этих многочисленных проблем забуксует в тот момент, когда политики самонадеянно решат, что найден единственно верный, окончательный ответ. Оптимисты будут праздновать победу в борьбе со слежкой, пропагандой и цензурой, наивно полагая, что интернет волшебным образом все сделает сам, без участия человека. А пессимисты, слишком мрачные и бездеятельные, не увидят в интернете возможностей демократизации, даже если они будут бросаться в глаза. Когда окончательное суждение вынесено, политики рискуют подпасть под влияние киберутопизма или киберскептицизма, и тогда они будут довольствоваться поверхностными ответами на крайне сложные вопросы, требующие особого внимания и тщательного социально-технического анализа.

Киберагностики тоже проводят границу между полезными и вредными способами использования интернета и связанных с ним технологий. Но при этом они признают, что невозможно составить исчерпывающий список таких технологий и ситуаций, в которых они могут применяться. Следовательно, киберагностики не станут складывать перечисленное в каждом из двух столбцов и сравнивать две суммы, чтобы дать окончательный ответ на вопрос о том, плох или хорош интернет. Для киберагностиков этот вопрос неактуален; для них важны отдельные технологии и практика их применения. Поэтому у киберагностиков не возникнет трудностей с признанием того, что технологии шифрования играют на руку скорее диссидентам, чем диктаторам, а глубокий анализ пакетов, как правило, имеет противоположный эффект. Однако киберагностики смогут устоять перед искушением сделать из имеющихся скудных данных далеко идущие выводы о Сети в целом.

Киберагностицизм исходит из того, что современный интернет – это и технический объект (все эти протоколы, доменные имена, передачи между узлами), и культурный феномен – нечеткий термин, объединяющий такие технологии, как распознавание лиц и сервис эс-эм-эс (строго говоря, это не интернет-технология – Сеть лишь способствовала ее популярности); общественная практика, складывающаяся в ходе использования таких технологий (например, социальных сетей или чатов); корпорации, владеющие и “железом”, и софтом, необходимым для существования интернета; дискурсивные стратегии, используемые для объяснения самого интернета, а также бесчисленное множество других компонентов. Таким образом, когда мы говорим о влиянии интернета на демократию, мы почти всегда подразумеваем не технический объект, а культурный феномен.

Очевидно, что делать обобщения относительно столь важного, изменчивого и неустоявшегося явления не менее странно, чем делать такие обобщения насчет экономики или культуры. Полезны ли для демократии культура и экономика? Такая постановка вопроса кажется нелепой – и справедливо. Тем не менее, если снизить уровень обобщения, такая дискуссия может оказаться продуктивной. Легко можно обсуждать, благотворна ли зарегулированность для демократии и не вредна ли для нее цензура в искусстве. Точно так же мы должны научиться говорить о технологиях “глубокого анализа пакетов” или распознавания, не заботясь о том, как наша дискуссия отразится на общественных дебатах об интернете как о культурном феномене.

Сегодняшний интернет отличается от интернета прошлого и будет отличаться от интернета будущего. Даже если бы у нас были все данные для получения среза текущего состояния Сети, а также ее нынешнего политического и социального “отпечатка” (что само по себе невозможно), мы смогли бы лишь приблизительно высказаться о вредности или пользе интернета в определенный момент. Когда мы впервые взглянем на этот отпечаток, Сеть уже снова изменится. Быть киберагностиком – значит просто признать колоссальную культурную сложность и изменчивость интернета, из-за которой любой ответ на вопрос, вреден он или полезен, почти немедленно придется пересмотреть. Стабильного, неизменного интернета не будет никогда, как никогда не будет и исчерпывающих данных о нем. Следовательно, точка зрения на интернет как на освободителя либо угнетателя не должна иметь отношения к нашей оценке той или иной интернет-технологии.

Но наша медиакультура не поощряет двусмысленности. Вот почему вопросы часто формулируются в скрыто бинарной форме – “способствует ли интернет демократии?”, причем возможен лишь один ответ: да или нет.

Ответить на этот вопрос, не впадая в утопическую либо дистопическую крайность, очень трудно. Объявить, что интернет поощряет демократию, – значит лишить утешения граждан авторитарных государств, правительства которых, вполне контролируя ситуацию, пользуются интернетом, чтобы втайне скармливать населению пропаганду, следить за каждым твитом, терроризировать кибератаками критически настроенные НКО. Но утверждая, что интернет поощряет диктатуру, мы отнимем у этих же людей надежду, поскольку авторитарные режимы не вечны, и редкие моменты нестабильности могут быть использованы (иногда с помощью интернета) для того, чтобы дать толчок переменам. Слепое тяготение к любому из полюсов указанной дихотомии порождает у нас, особенно у политиков, ложное чувство интеллектуального господства над интернетом. Влияние идеологии, которая упрощает взгляд на мир и заслоняет его противоречия, ослабляет наши когнитивные способности. Это вынуждает нас выбирать одну из нескольких альтернатив, исходя не из их имманентных свойств, а исключительно из того, укладываются ли эти альтернативы в наши представления о будущем мира как о киберутопической нирване либо как о кибердистопической преисподней.

Я ненавижу этот вопрос, однако избегать ответа на него было бы равноценно сдаче в споре радикалам киберутопического и кибердистопического толка. Поэтому я обычно говорю: “Нет, интернет не поощряет демократию”, имея при этом в виду, что интернет (расплывчатое понятие, объединяющее множество сопутствующих технологий, обычаев и обыкновений) благоволит и многим другим вещам, в том числе таким, которые могут повредить демократии. Если этот ответ кажется глупым, то только потому, что глупым является сам вопрос, поскольку он вынуждает нас рассуждать об интернете и общественных преобразованиях в отрыве от отдельных людей, правительств, идеологии, власти, моральной нечистоплотности и, в первую очередь, политики. При этом, как я указывал выше, признать, что интернет не содействует распространению демократии, – не то же самое, что обвинить его в потворстве диктатуре. Первое было бы подходящим примером киберагностицизма, второе – кибердистопизма.

Если вкратце, я утверждаю, что единственный способ заставить интернет раскрыть свой освободительный потенциал – это принять и киберреализм, и киберагностицизм. Киберреализм помогает нам избежать ошибки, принимая социально-технические аспекты за чисто технические, и учитывает общественное и политическое измерения, которые, как правило, ускользают от взора специалистов по технологиям, стремящихся объяснить мир. (Эту ошибку неизбежно будут совершать все чаще по мере того, как будет расти культурное значение интернета.) Киберреалисты понимают, что окружающий мир представляет собой продукт сложного взаимодействия социальных и технических факторов, и отказываются абсолютизировать любой из них. Киберагностицизм, в свою очередь, защищает нас от губительного воздействия культурно обусловленного подхода (неважно, утопического или антиутопического) при оценке определенных технологий. Он избавляет от утомительного спора на тему, хорош или плох интернет, и позволяет нам яснее мыслить и реже гадать о том, что значит наш анализ той или иной технологии для понимания культурного значения интернета в целом. Иными словами, киберреализм помогает воспринимать интернет-технологии так, как они существуют в социально-техническом мире, а киберагностицизм помогает свободно, безо всяких идеологических предрассудков, оценивать, дорабатывать их либо бороться с ними. Думать же, будто мы можем успешно пользоваться интернетом как средством распространения демократии, игнорируя два указанных когнитивных идеала, – иллюзия в чистом виде.