Маленький журавль из мертвой деревни - Янь Гэлин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В канун Нового года старший, Чжан Те, тоже вернулся домой, уселся за стол, выбросил рис, который положила Дохэ, обратно в котел, взял чистую чашку, наполнил рисом и сел на место. Все сделали вид, что ничего не заметили. Эрхай сказал Дохэ, что познакомился с настоящим самородком, старым мастером эрху. В Хуайбэе Эрхай целый год учился у этого старика играть на цине[122].
Сяохуань поняла, что младший хочет отмежеваться от Дахая, мол, ты тетю ни во что не ставишь, а я назло буду с ней ласков! Подумала: ну все, закончились наши мирные деньки. Перед новогодним ужином братья еще перекинулись друг с другом парой слов, а теперь снова пошли «противоречия между нами и нашими врагами»[123]. Проблема всплыла, когда пришло время укладываться спать: Дахай постелил себе в коридоре и объявил, что никому не разрешает ночью ходить через его спальню в туалет.
Домочадцы пропустили эти слова мимо ушей.
— Кавардак похуже, чем во времена Маньчжоу-го! — смеялась Сяохуань. — Тут тебе и японские части, и марионеточные войска, и объединенная антияпонская армия!
На другое утро Сяохуань проснулась позже всех и увидела, что оба брата куда-то ушли. Днем они по очереди вернулись, один глаз у Чжан Те был подбит. Он и раньше-то Чжан Гану был не соперник, а теперь Эрхай еще поздоровел, бей он в полную силу, Чжан Те мог бы и жизни лишиться.
Дахай перегородил двуспальную кровать в маленькой комнате занавеской, теперь внутри была его вотчина, а снаружи — территория Чжан Гана. Он объявил, что больше не вернется в школу работать учителем физкультуры: во-первых, Чжан Ган ест дома дармовой рис, а он чем хуже? Во-вторых, восемнадцать юаней, которые зарабатывает учитель физкультуры, не стоят того, чтобы целыми днями слушать, как ученики обзывают его японским ублюдком.
Чтобы прокормить семью, Сяохуань приходилось днями и ночами сидеть за швейной машинкой. К счастью, люди устали носить желтую военную форму и вспомнили про другие цвета: синий, серый, бежевый и белый. Девушки приносили в ее мастерскую сиреневый и голубой ситец, заказывали весенние платья. Жаль только, что выбор тканей в универмаге был невелик, одна девица посмелее первой надела розовую блузку в белый горох, так после этого десяток девушек купили точно такую же ткань и принесли в мастерскую, чтобы Сяохуань сшила им точно такие же блузки в белый горох. Дорогу рядом с ее лотком переходили сотни, тысячи девушек, но за день Сяохуань насчитала всего десяток цветов в их одежде.
И афэи теперь перестали быть афэями. Родители у них вышли на пенсию, уступили детям рабочие места, и афэи отправились на службу. Они состригли свои коки и длинные виски, сбрили усы, сняли кофты на молнии, штаны в обтяжку и шаровары, переоделись в белые парусиновые жакеты, а в руки взяли алюминиевые судочки для еды, доставшиеся по наследству от родителей. Оказывается, не написано им на роду быть похабниками и хулиганами. Никто из афэев не забыл тетушку Сяохуань, после работы они проходили мимо ее лотка, останавливались выпить японского чая, показать ей последние фасоны. Рассказать про моду в Нанкине и Шанхае: в каком месте на юбках пришивают оборки, какие вышивки теперь в ходу.
Иногда приносили в мастерскую местные или международные новости, тут же их и обсуждали.
— Какуэй Танака[124] каждый день заучивает страницу иероглифов из словаря!
— «Добрососедство Китая и Японии» — это что за штука? Это ведь дипотношения?
— Тетушка Дохэ, теперь у Японии с Китаем добрососедские отношения, когда же вы поедете с визитом в Японию?
Дохэ широко им улыбалась.
Как-то в октябре Дахай прибежал в мастерскую просить у Сяохуань денег. В девятнадцать лет у человека уйма расходов: на еду, на питье, на курево, на развлечения. В тот день Дахаю нужны были деньги, чтобы заменить шину. Велосипед Чжан Цзяня достался младшему сыну, а Дахай купил себе шоссейную модель и часто уезжал на дальние прогулки. Сяохуань вытащила из кармана бумажки по два и пять цзяо. Дохэ достала один юань, который собиралась потратить на нитки, и отдала Чжан Те.
— Положи, — велела Сяохуань. — Ты же не прикасаешься к тому, что трогали японцы?
Чжан те швырнул юань на землю.
— А теперь подними, — приказала Сяохуань.
Чжан Те, словно непоколебимый герой, стоял на месте, выпрямив спину.
— Подними и верни тете!
— Размечталась!
— Ладно, дома с тебя шкуру спущу, — сказав так, Сяохуань взяла сложенную в стопку мелочь и вышла из-за машинки. — На, держи.
Шагнув к матери, Чжан Те запоздало сообразил, что попался. Сяохуань одной рукой схватила его за шиворот, а другой потянулась назад и взяла со швейного стола деревянную линейку.
— Подберешь или нет?!
Чжан Те заморгал.
Вокруг лотка уже толпились зрители, и пять сотрудниц жилкомитета тоже высыпали на балкон посмотреть на представление.
Тут кто-то крикнул с неместным акцентом:
— Пропустите! Расступитесь!
Люди неохотно расступились, впустив в кольцо начальственного вида человека лет тридцати. Задрав голову, он крикнул женщинам на балконе:
— Я из комиссариата внутренних дел провинции! Где здесь жилкомитет?
Кадровые работницы заорали:
— Чжу Сяохуань! Дома сына своего бей! Какое ужасное мнение составит о нас товарищ из руководства провинции!
Сяохуань тащила Чжан Те к лежавшему на земле юаню.
— Подбирай!
Товарищ из комиссариата молнией пронесся по сцене, на которой «Саньнян воспитывала сына»[125], и поднялся наверх.
Чжан Те нужны были и деньги из кармана Сяохуань, и тот юань под ногами, поэтому, понукаемый дрожащей линейкой, он нагнулся к земле. Налившееся кровью лицо было исполнено боли от потери национального достоинства. Когда Дахай коснулся пальцами юаня, кто-то в толпе прыснул, и он отдернул руку, но линейка уперлась парню в затылок, не давая двинуться ни вперед, ни назад. Теперь зрители расхохотались во весь голос.
Чжан Те внимательно пересчитал деньги:
— Еще двух юаней не хватает!
— Уж извини, это все, что мама с тетей нынче заработали! — машинка Сяохуань весело застрекотала.
— Тогда что мне сменять на новую шину? — не отставал Чжан Те.
Тут сотрудница жилкомитета высунула голову из окна и закричала:
— Чжунэй Дохэ! Зайди к нам на минуточку!
— Чего надо? — крикнула в ответ Сяохуань. — Кабинет вам уже подмели!
— Товарищ из комиссариата внутренних дел хочет с ней побеседовать, — ответила женщина.
Сяохуань ее вежливый тон показался очень подозрительным.
— Она не пойдет. Если начальник из комиссариата внутренних дел желает ей что-то сказать, пусть спустится вниз. И называйте ее не Чжунэй Дохэ, а Чжу Дохэ. У нее есть сестра по имени Чжу Сяохуань, и если кто собрался отдавать Чжу Дохэ на продажу, сестре тоже доля причитается!
Скоро все пять сотрудниц жилкомитета высыпали на балкон, уговаривая Чжунэй Дохэ подняться наверх: новости у них хорошие.
Сяохуань лень было им отвечать. Она сосредоточенно давила ногой на педаль машинки, жестом велев Дохэ спокойно сидеть и пришивать пуговицы. Сяохуань сама со всем разберется.
Наконец товарищ из комиссариата спустился вниз — и с ним пять сотрудниц жилкомитета. Сяохуань с Дохэ молча смотрели на эту процессию.
Сотрудницы криками разогнали толпу у швейного лотка, точно стаю куриц. Чжан Те хотел было уйти, но одна из женщин велела ему остаться.
Товарищ достал письмо, написанное японскими иероглифами. Вложил его в руки Дохэ и сказал Сяохуань:
— С делом Чжунэй Дохэ мы хорошо знакомы, это письмо пришло нам из провинции Хэйлунцян.
Сяохуань смотрела, как иссиня-черные глаза Дохэ пережевывают и глотают иероглифы из письма, один за другим.
Товарищ снова обратился к Сяохуань:
— Среди лиц, сопровождавших премьер-министра Танаку во время его визита, была одна медсестра, ее зовут Куми, а вот фамилию я забыл. Эта Куми все время пыталась навести справки про Чжунэй Дохэ. Конечно же, ничего она не узнала. Перед возвращением в Японию медсестра написала два письма, одно нашему правительству, в нем она рассказала, как Чжунэй Дохэ однажды ее спасла, а второе — это.
