Фехтовальщица (СИ) - Смородина Татьяна

— Сейчас придет Ласаре. Я заказал ему ваш портрет. Сеанс будет длиться в течение двух часов каждый день.

— А потом?

— Потом приедет Катрин. Я хочу, чтобы она поучила вас игре на лютне.

— Генрих…

— Помолчите. Потом вы поедите в «Божью птичку» на два часа в сопровождении Жулианы, как мы и договаривались.

— Генрих…

— Так, еще танцы. Я приглашу учителя. Вы не слишком уверенно танцевали в Булонже паванну.

— Генрих…

— Хватит, Жанна, я знаю, что вы хотите сказать! Вы думаете о предложении короля.

— Да.

— Вы не можете служить в его личной охране. Это невозможно, потому что это невозможно вообще!

— Ты не понимаешь!

— Жанен де Жано умер! Идите наверх! Сейчас придет художник. Вам нужно надеть другое платье и припудрить лицо. Ваши щеки слишком красны. Это неуместно для парадного портрета.

Женька ушла наверх. Генрих был прав — предложение короля не давало ей покоя. Оно выгодно отличалось от его предыдущего предложения стать «лицом с особыми полномочиями», давало ей относительную свободу и деятельность, к которой она была склонна. Она не могла не признать, что со стороны короля этот шаг навстречу ее фехтовальной натуре был чрезвычайно смелым. Пойти наперекор укоренившимся традициям, тем более по тем временам, мог далеко не каждый, хотя девушка догадывалась, что причина этой удивительной смелости крылась в желании Людовика окончательно отдалить ее от своего фаворита. «Может быть, он уже знает о нашем венчании?»

Пришел Ласаре и стал готовиться к работе, а Женька продолжала думать о своем положении, стоя у окна и задумчиво глядя, как ветер срывает с деревьев последние листья. «А если это только другой способ сделать из меня лицо с особыми полномочиями?»

Художник, уже не молодой, но энергичный мужчина с цепким взглядом, писал портрет новоиспеченной госпожи де Шале в библиотеке, где для этого специально была выполнена драпировка из алого шелка. Де Шале сам усадил девушку в нужную позу и только после этого уехал в Лувр присутствовать при одевании короля.

В позе для парадного портрета не было ничего сложного, но Женька продержалась в ее рамках не более пятнадцати минут.

— Может быть, мы попробуем что-нибудь другое, сударь? — обратилась она к художнику.

— Другое? — оторвавшись от полотна, нерешительно спросил Ласаре. — Но господин де Шале велел писать парадный портрет, сударыня.

— Так вы ремесленник? А он сказал, вы — художник, — улыбнулась фехтовальщица, уловив в голосе Ласаре своеобразную вибрацию, выдающую людей, склонных к творческому поиску.

— Ну… а что вы предлагаете, госпожа? — спросил он.

— А вы что?

— Ну… мне хотелось бы… чтобы были вы без одежды, как мои натурщицы, с которых я писал древних вакханок, — вертя в руках уголь, признался художник.

— Без одежды?.. Без одежды… Ладно, но только если вы ко мне полезете, там внизу на стене висит оружие…

— Что вы, госпожа де Шале! Я понимаю, где нахожусь, и не преступлю законов благопристойности, — поклонился Ласаре.

Женька позвала Нинон, и приказала ей расшнуровать свое парадное платье.

— Как, госпожа? Здесь же мужчина!

— Это не мужчина, это художник. Он будет делать зарисовки.

— А… а господин де Шале?

— Мы ничего ему не скажем.

— А я… могу посмотреть?

— Посмотри.

Нинон помогла Женьке снять платье, после чего села поодаль и стала наблюдать за тем странным творческим поиском, который вдруг пришел в голову ее неугомонной хозяйке и который происходил прямо у нее на глазах.

— Превосходные формы, сударыня! — сказал Ласаре, когда фехтовальщица осталась без одежды. — Я на своем веку много повидал разных тел и знаю, что говорю. Вас, пожалуй, следует лепить, а не писать… Чудесно! Чудесно! Встаньте вот здесь и вот так.

Как одетая, так и раздетая, фехтовальщица была в себе уверена, поэтому спокойно исполняла все, что просил художник. Она уже имела опыт довольно «хулиганских» фотосессий за границей. Это происходило в Германии после очередного юношеского первенства. Женьке было тогда всего четырнадцать, а сама фотосессия, конечно, была незаконная. Отец чуть не привлек фотографа к суду, но на счастье последнего тот отделался только разбитым фотоаппаратом и синяком под глазом, а фехтовальщица в заграничных поездках больше никуда одна не отпускалась.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Ласаре располагал тело девушки в пространстве настолько свободно, насколько ему позволяла смелость его художественного чутья и, как обещал, не позволял себе ничего лишнего. Глаза его блестели, в них читалась влюбленность, но влюбленность не в женщину. Ракурсы становились все острей, а композиционное решение смелее. Девушку захлестывал тот же азарт, она полностью доверилась художнику и позволяла ему лепить из себя все, что угодно. Нинон, сначала в смятении таращила глаза на этот рискованный творческий процесс, потом стала помогать, драпируя то на ширмах, то на самой фехтовальщице алую ткань, как требовал Ласаре.

Так прошло три часа, но никто из участников затеянного сеанса не заметил этого, как не заметили они и прихода Катрин. Она вошла в библиотеку вместе с Жулианой, в то время как Женька лежала на задрапированных и расположенных наклонно ширмах головой вниз. Увидев, брошенную на красное, обнаженную фехтовальщицу, обе девушки невольно вскрикнули. Погруженное в алый шелк, словно в кровь, нагое тело выглядело зловеще.

— Что… что это такое, госпожа? — воскликнула Жулиана.

— Генрих велел написать мой парадный портрет, — ответила Женька.

— Парадный?..

— Да. Господин Ласаре делает зарисовки.

— Но… но…

— Я помню. Катрин пришла учить меня играть на лютне. Ласаре уже заканчивает. Да, Ласаре?

— Да, ваша милость.

Жулиана не нашла больше, что сказать, а Катрин продолжала глазами свежезамороженной сельди смотреть на вызывающе нагое тело супруги своего брата и ждать, когда художник закончит.

После ухода Ласаре Нинон одела фехтовальщицу, и Катрин занялась с ней музыкой. Они возились около часа. Привыкшие держать шпагу, а не музыкальный инструмент пальцы слушались плохо, отчего звуки получались фальшивые, полные страдания и дисгармонии. Катрин терпеливо объясняла фехтовальщице ее ошибки, а та раздраженно пыхтела, не обладая от природы музыкальными способностями и желанием обучаться музыке. Устав, Женька бросила лютню и велела приготовить экипаж.

— Хочешь поехать со мной в «Божью птичку», Катрин? — предложила она своей юной учительнице.

— А что там будет, сударыня?

— Прощальная пирушка с фехтовальщиками.

— Ох, нет, сударыня… Я не знаю, что сделает батюшка, если узнает…

— Поехали! Нечего бояться! С нами поедет и Жулиана.

— Ну, если Жулиана, сударыня…

— И зови меня Жанной, наконец! Нашла тоже сударыню!

Когда экипаж маркиза де Шале подъехал к «Божьей птичке», фехтовальщики уже собрались. С хохотом и криками они встретили подъехавшую карету, вытащили ее прекрасных обитательниц наружу и на руках понесли в зал. Женьку тащил де Панд, Жулиану — де Блюм, а Катрин — де Вернан.

Посреди кабачка, блиставшего новым полом и великолепной стойкой, которую в дополнение к ремонту посоветовала сделать фехтовальщица, стоял длинный стол, уставленный разнообразной снедью и напитками. Во главе его сидели де Санд и Франкон. Из-за стойки гордо смотрела на полет «Божьей птички» Шарлотта. Пунцовая и довольная, она переглядывалась с Матье, который, услышав шум, высунулся из кухни. Эта кухня тоже была новшеством, которое очень понравилось повару, так как теперь мог кудесничать над своими блюдами без помех.

— Опаздываете, маркиза, — сказал Даниэль, когда де Панд поставил Женьку рядом с ним. — Мы уже начали думать, что господин де Шале приковал вас к столбику своей постели! Чем вы так долго занимались сегодня — вышивали цветочки или играли на лютне?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Ласаре писал мой портрет, а потом… да, я играла на лютне.

Все засмеялись. К фехтовальщице подошел де Зенкур.

— Признаться, я уже соскучился по вас, де Жано, — сказал он и подал ей бокал с вином.