Рыцарь-разбойник - Борис Вячеславович Конофальский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вот, сто семь талеров, – объявил Ёган, закончив счет.
Кавалер стал сгребать один за другим столбики из монет к себе, пока не осталось три столбика. Два полных и один, в котором было семь монет.
– Это твое, – сказал он Ёгану. – И купи себе хорошую одежду, ты все-таки управляющий, мое лицо, а тебя от мужика не сразу отличишь.
– Это мне? – удивился Ёган, глядя на деньги.
– А что, мало? Ты сколько в год в мужиках зарабатывал?
– Шесть талеров, господин. Так я еще свободным был, а те мужики, что в крепости находились, и вовсе по четыре монеты в год имели, – вспоминал Ёган. – Так что это немало.
– Ты только одежду хорошую купи. Вроде той, в которую одевался управляющий в Рютте.
– Ну-у, вы вспомнили! – махнул управляющий рукой. – Тот сам почти господином был. А если я такую одежу куплю, так угваздаю ее. Денег жалко.
– Купи, говорю, – настаивал Волков. – Хоть в церковь станешь как человек ходить или ко мне за стол одеваться, а то сейчас тебя даже к столу не позвать. Госпожа тебя за столом в таком виде не потерпит.
Ёган сгреб деньги, спрятал их и сказал:
– Господин, может, мне детей сюда перевезти? Баба моя в монастырь ушла и оттуда не выходит, хворает, еле ходит, говорят. Дети у брата, вот я думаю, можно ли сюда их взять?
– Пока не бери, – ответил кавалер, собирая со стола деньги и пряча их в кошель. – Не ровен час их отсюда придется увозить, и увозить быстро. Погоди немного, поглядим, как все сложится. Ты лучше продавай все зерно, что осталось.
– Эх, жалко, – вздохнул в сердцах Ёган. – Столько денег уже потеряли на овсе, теперь еще и рожь за полцены отдавать.
– Продавай все подчистую.
– Да понял я, понял. Как пожелаете, господин.
Вечером, после ужина, когда жена пошла в спальню, Волков ждать тоже не стал. Когда он вошел, одна из девок дворовых помогала Элеоноре раздеваться. Жена разоблачилась, но, как прежде, рубаху нижнюю снимать не стала и легла сразу под перину, хоть в покоях было жарко.
– Вы, как я погляжу, больше ко мне не расположены? – спросил Волков, тоже раздеваясь.
– Так вы хворы все время, – с безразличием говорила госпожа Эшбахт.
– Больше не хвор я, – сказал он, скидывая колет.
– А теперь я приболела, кажется, – объявила жена и отвернулась от него, легла на бок. – Ничем вам сегодня не помогу.
– А мне помощь ваша и не нужна. – Волков залез на кровать, рывком откинул перину и развернул госпожу Эшбахт на спину.
– Оставьте меня! – заорала она зло. – Нет у меня к вам расположения!
Думала, что он отстанет, если на него крикнуть. Зря она так думала.
Волков задрал ей рубаху и сказал насмешливо:
– А мне и расположение ваше не нужно. Обойдусь и без него. Богом и вашими родственниками мне дано право на вас. И я это право возьму. Смиритесь.
Глаза ее в секунду наполнились слезами, она пыталась вырываться, сопротивляться, но тщетно: все, что могла женщина сделать, так это только плакать и говорить ему:
– Вы разбойник, раубриттер, немилы вы мне, ненавижу вас! Немилы вы мне! Не смейте меня касаться!
А он только ухмылялся. Вся ее семейка считала его разбойником, раубриттером. И пусть. Пусть графы и их избалованные дочери, пусть даже герцоги ему запрещают что-либо. Пусть тешат себя мыслью, что могут что-то ему запретить. Он их слушать не станет.
Он только сказал ей:
– Моя обязанность перед Богом быть судьей и хранителем Эшбахта. Ваша – рожать наследников. Извольте выполнять вашу обязанность, ибо это богоугодно.
Но, пока он брал Элеонору, она все рыдала и рыдала. Успокоиться не могла графская дочка, что не тот человек над нею сейчас. Не могла она смириться и с участью своею. Ну да ничего, ничего. Волков был солдатом всю жизнь, ему к бабьим слезам не привыкать.
* * *
Прибывший Сыч был грязен, грязнее обычного. Зарос щетиной до глаз, похудел, на левой скуле ссадина хорошая – видно, приложил кто-то.
Едва Волков его на дворе увидал, так понял: все. Началось.
И не ошибся. Они прошли в дом, сели за стол.
– Не ел со вчерашнего дня, – сказал Фриц Ламме, хватая кусок хлеба. – Как пообедал, так все, ни крошки во рту.
Он с удовольствием жевал хлеб, а Волков придвинул Сычу миску с остатками вкусной похлебки из жирного каплуна.
– Все выяснил, экселенц, – говорил Сыч, чавкая. – Значит, как я вам уже говорил, главным у них будет Пювер. Он капитан, гауптман по-нашему. Говорят, старик боевой. Бывалый. И наши места знает. Он на Мален уже ходил. Лет десять назад. Или не десять, не знаю, короче, был тут.
Волкова это не удивило. Так и должно было произойти: всегда выберут командира, который знаком с местностью.
– Значит, гауптман? – задумчиво переспросил кавалер. – Сколько людей собрали?
– Вот это никак не узнать, экселенц, – говорил Фриц Ламме, допивая из миски бульон похлебки. – Никак того не узнать, потому что каждая коммуна сама решает, сколько людей выделить. Рюммикон дает тридцать восемь человек, так это город. А деревня Флейшер, небольшая сама, обязалась поставить восьмерых. Не мог же я со своими людьми все деревни да села обежать. Да и подозрительно это было бы.
– Верно. Ладно, и так понятно, сколько их будет, – произнес Волков все так же задумчиво.
– Откуда же вам ясно? – удивился Сыч. – Как по мне, так совсем не ясно, сколько их припрется.
– Капитан – одна малая баталия, две большие роты или три маленькие. Четыреста или пятьсот человек, редко когда у капитана горцев солдат в баталии больше. Бывает, конечно, и больше, но это если других капитанов поубивали. Обычно четыреста с лишним.
– А у нас сколько? – сразу насторожился Сыч.
– Хорошо, если двести пятьдесят сейчас наберем, – ответил Волков.
– Так то мало, экселенц. – У Сыча даже лицо от нехорошего удивления вытянулось. – Как мы пятьсот человек одолеем, если у нас всего двести пятьдесят?
Волков не ответил, он был по-прежнему задумчив, а Сыч, пока господин его не спрашивал больше, пошел к Марии просить еще еды. А когда вернулся с тарелкой бобов, что служанка приготовила дворовым, кавалер его спросил:
– Ты главное узнал? Когда собираются?
– Узнал, – сказал Сыч и тут же исправился: – Ну, думаю, что узнал. Значит, они лодки наняли, а лодочникам велено быть на пристанях в Милликоне в четверг.
– В четверг? В Милликоне? – повторил кавалер и велел, обернувшись к Увальню, что валялся
