Семнадцать мгновений весны (сборник) - Юлиан Семенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— К Кальтенбруннеру. И я не знаю, куда эти материалы отправятся потом: к Борману или ко мне. А вы знаете, что сделает Борман, как только получит материал подобного рода. И вы можете представить, как прореагирует фюрер, когда он все увидит, да еще с пояснениями Бормана.
— Я анализировал и эту возможность.
Гиммлер досадливо поморщился. Ему сейчас хотелось одного — вернуть Вольфа и начисто забыть разговор с ним.
— Я анализировал эту возможность, — повторил Шелленберг. — Во-первых, Вольф обязан разговаривать с Даллесом не от своего имени и тем более не от вашего, но от имени фельдмаршала Кессельринга, которому он подчинен в Италии. Он заместитель командующего в Италии, он вне вашего прямого подчинения…
Фельдмаршал Кессельринг был в свое время помощником Геринга по люфтваффе. Его все считали человеком Геринга.
— Это хорошо, — сказал Гиммлер. — Вы это придумали заранее или вам сейчас пришло в голову?
— Это мне пришло в голову, как только я узнал о поездке Вольфа, — ответил Шелленберг. — Вы позволите мне закурить?
— Да, пожалуйста, — ответил Гиммлер.
Шелленберг закурил: с тридцать шестого года он курил только «Кэмэл» и никаких других сигарет не признавал. Однажды в сорок втором, после того как Америка вступила в войну, его спросили: «Откуда у вас вражеские сигареты?» Шелленберг ответил: «Воистину, купишь американские сигареты — скажут, что продал родину…»
— Я продумал все возможности, — продолжал он, — даже самые неприятные.
— То есть? — насторожился Гиммлер. Он успокоился, он пришел в себя, появилась разумная перспектива, что ж еще может быть неприятного, если все так складно выстраивается?
— А что, если Кессельринг, а еще хуже — его покровитель Геринг смогут доказать в данном случае свое алиби?
— Мы не допустим этого. Озаботьтесь этим заранее.
— Мы — да, но Кальтенбруннер и Мюллер?
— Хорошо, хорошо, — устало сказал Гиммлер, — ну а что вы предлагаете?
— Я предлагаю бить одним патроном двух вальдшнепов.
— Так не бывает, — ответил Гиммлер еще более усталым, потухшим голосом, — впрочем, я не охотник…
— Фюрер говорит, что союзники находятся на грани разрыва, не так ли? Следовательно, разрыв между ними — одна из наших главных задач? Как поступит Сталин, узнай он о сепаратных переговорах, которые ведет генерал СС Вольф с западными союзниками? Я не берусь судить, как именно он поступит, но в том, что это подтолкнет его к действиям, не сомневаюсь ни на минуту. Следовательно, поездка Вольфа, которую мы закодируем как большую дезинформацию Сталина, — это на благо фюрера. Наша легенда: переговоры — это блеф для Сталина! Так мы объясним фюреру операцию в случае ее провала.
Гиммлер поднялся со стула — он не любил кресел и всегда сидел на канцелярском старом стуле, — отошел к окну и долго смотрел на развалины Берлина. Из школы шли ребята и весело смеялись. Две женщины катили перед собой коляски с малышами. Гиммлер вдруг подумал: «Я бы с радостью уехал в лес и там переночевал у костра. Какой же Вальтер умница, боже мой…»
— Я подумаю над тем, что вы сказали, — не оборачиваясь, заметил Гиммлер. Он хотел взять себе его победу. Шелленберг ее с радостью отдал бы рейхсфюреру — он всегда отдавал ему и Гейдриху свои победы.
— Вас будут интересовать детали или мелочи додумать мне самому? — спросил Шелленберг.
— Додумайте сами, — ответил Гиммлер, но, когда Шелленберг пошел к двери, он обернулся: — Собственно, в этом деле не должно быть мелочей. Что вы имеете в виду?
— Во-первых, операция прикрытия… То есть надо будет подставить чью-то фигуру, чужую, не нашу, для переговоров с Западом… А потом мы передадим материал об этом человеке фюреру. В случае надобности… Это будет победа нашей службы разведки: сорвали коварные замыслы врагов — так, по-моему, вещает Геббельс. Во-вторых, за Вольфом будут смотреть в Швейцарии десятки глаз. Я хочу, чтобы за десятками пар глаз западных союзников наблюдали еще пять-шесть моих людей. Вольф не будет знать о наших людях — они будут гнать информацию непосредственно мне. Это, в довершение ко всему, третье алиби. В случае провала придется пожертвовать Вольфом, но материалы наблюдений за ним лягут в наше досье.
— В ваше, — поправил его Гиммлер, — в ваше досье.
«Я снова испугал его, — подумал Шелленберг, — эти детали его пугают. У него надо брать только согласие, а дальше все делать самому».
— Кого вы хотите туда отправить?
— У меня есть хорошие кандидатуры, — ответил Шелленберг, — но это уже детали, которые я смогу решить, не отрывая вас от более важных дел.
В списке кандидатов для решения первой задачи у Шелленберга значился фон Штирлиц с его «подопечным» пастором.
17.2.1945 (10 часов 05 минут)
Утром, когда Эрвин должен был принять ответ из Центра, Штирлиц медленно ехал по улицам к его дому. На заднем сиденье лежал громоздкий проигрыватель: Эрвин по легенде был владельцем маленькой фирмы проигрывателей, это давало ему возможность много ездить по стране, обслуживая клиентов.
На улице был затор: впереди расчищали завал. Во время ночной бомбежки обрушилась стена шестиэтажного дома, и рабочие дорожных отрядов вместе с полицейскими быстро и споро организовали проезд транспорту.
Штирлиц обернулся: за его «хорьхом» уже стояло машин тридцать, не меньше. Молоденький паренек, шофер грузовика, крикнул Штирлицу:
— Если сейчас прилетят, вот катавасия начнется, и спрятаться некуда.
— Не налетят, — ответил Штирлиц, глянув на небо. Облака были низкие, судя по серо-черным закраинам — снеговые.
«Ночью было тепло, — подумал Штирлиц, — а сейчас похолодало — явно это к снегу».
Он отчего-то вспомнил давешнего астронома: «…Год неспокойного солнца. Все взаимосвязано на шарике. Мы все взаимосвязаны, шарик связан со светилом, светило — с галактикой. — Штирлиц вдруг усмехнулся. — Похоже на агентурную сеть гестапо…»
Шуцман, стоявший впереди, резко взмахнул рукой и гортанно крикнул:
— Проезжать!
«Нигде в мире, — отметил для себя Штирлиц, — полицейские не любят так командовать и делать руководящие жесты дубинкой, как у нас». Он вдруг поймал себя на том, что подумал о немцах и о Германии как о своей нации и о своей стране. «А иначе мне нельзя. Если бы я отделял себя, то наверняка бы уже давным-давно провалился. Парадокс: видимо, я люблю этот народ и люблю эту страну. А может быть, действительно гитлеры приходят и уходят?»
Дальше дорога была открытой, и Штирлиц дал полный газ. Он знал, что крутые повороты сильно «едят» резину, он знал, что покрышки сейчас стали дефицитом, но все равно он очень любил крутые виражи, так, чтобы резина пищала и пела, а машина резко при этом кренилась, словно лодка во время шторма.
В Кепенике у поворота к дому Эрвина и Кэт стояло второе полицейское оцепление.
— Что там? — спросил Штирлиц.
— Разбита улица, — ответил молоденький бледный шуцман, — они бросили какую-то мощную торпеду.
Штирлиц почувствовал, как на лбу у него выступил пот.
«Точно, — вдруг понял он, — их дом тоже».
— Дом девять? — спросил он. — Тоже?
— Да, разбили совершенно.
Штирлиц отогнал машину к тротуару и пошел по переулку направо. Дорогу ему преградил все тот же болезненней шуцман:
— Запрещено.
Штирлиц отвернул лацкан пиджака: там был жетон СД. Шуцман козырнул ему и сказал:
— Саперы опасаются, нет ли здесь бомб замедленного действия…
— Значит, взлетим вместе, — ответил Штирлиц и пошел к руинам дома номер девять.
Он ощущал огромную, нечеловеческую усталость, но он знал, что идти он обязан своим обычным пружинистым шагом, и он так и шел — пружинисто, и на лице его была его обязательная, скептическая ухмылка. А перед глазами стояла Кэт. Живот у нее был очень большой, округлый. «К девочке, — сказала она ему как-то. — Когда живот торчит огурцом — это к мальчику, а я обязательно рожу девицу».
— Все погибли? — спросил Штирлиц полицейского, который по-прежнему наблюдал за тем, как работали пожарные.
— Трудно сказать. Попало под утро, было много санитарных машин…
— Много вещей осталось?
— Не очень… Видите, какая каша…
Штирлиц помог плачущей женщине с ребенком оттащить от тротуара коляску и вернулся к машине.
17.2.1945 (10 часов 05 минут)
— Мамочка! — кричала Кэт. — Господи! Мама-а-а-а! Помогите кто-нибудь!
Она лежала на столе. Ее привезли в родильный дом контуженной: в двух местах была пробита голова. Она и кричала-то какие-то бессвязные слова: жалобные, русские.
Доктор, принявший мальчика — горластого, сиплого, большого, — сказал акушерке:
— Полька, а какого великана родила…
— Она не полька, — сказала акушерка.
— А кто? Русская? Или чешка?
— Она по паспорту немка, — ответила акушерка, — у нее в пальто был паспорт на имя немки Кэтрин Кин.
