Предатель - Андрей Волос

— И что?

— А то, что отступает не на сантиметр или хотя бы половину, а буквально на полмиллиметра. И чешет новую строку, а потом опять на столько же — и опять строчит! Поэтому весь верх страницы, уже исписанный, это просто дочерна замалеванное поле. Ничего нельзя прочесть…

— Ненормальная, должно быть.

— Вот: ненормальная! — Бронников отметил слово уколом указательного пальца. — И жизнь так же устроена. Тоже ненормальная: пишет и пишет, строчит и строчит. Год за годом, век за веком! Каждый из нас — что-то вроде буквы или слова, все мы что-нибудь значим. Да вот только значим недолго: строка дойдет до конца и начнется новый ряд, а еще через пару рядов никто уже и знать не будет, какие буквы там были написаны.

Снял с чайника крышку, долил кипятком, снова закрыл.

— Тебе в синюю?

— В синюю.

— Варенье бери.

— Ага…

Артем зачерпнул варенье из вазочки, сунул ложку в чай. Некоторое время сосредоточенно мешал. Потом вымолвил:

— Что тут скажешь, Гера… Жуткая история.

— Издеваешься.

— Почему же! — запротестовал Артем. — Нет, я не…

Вообще, после перипетий призыва, то есть после того как он сделал несколько безуспешных своих попыток склонить его к… — как это назвать-то?.. к нечестности, к двойной игре, к уклонению от общего порядка?.. — Артем, как казалось Бронникову, стал относиться к нему несколько иронически. Должно быть, догадывался Бронников, в его сознании выстроилась следующая система ценностей: Бронников перестраховщик и трус; ради того, чтобы в его тихом обывательском мирке все оставалось по-прежнему, готов родственника отмазать, а в опасное место сунуть кого-нибудь другого (ведь все равно в опасное место кому-то пойти придется); между тем понятно, что тот другой от Артема отличается только тем, что Артема Бронников знает, а другого в глаза не видел; или еще у этого другого на отмазку денег не оказалось или он не догадался, кому сунуть. Как ни крути — измена: измена тому, что живет в душе и просит отклика, о чем Бронников и сам не дурак на бумаге порассуждать, — чести, храбрости, долгу… Артем не поддался на подлые уговоры, а потому на Бронникова будет теперь смотреть с некоторой иронией. И даже, возможно, свысока…

А то, что есть вопросы неразрешимые (вот как те игумновские мозаики, про которые Шегаев рассказывал), на которые верного ответа нет и быть не может, ему еще невдомек. Кто лучше — Сталин или Гитлер?.. что правильней: честно сдохнуть на чужой земле невесть за что по воле обезумевшего старичья — или подличать, отмазывая жизнь?.. И понятно, что оправдаться перед ним он уж теперь никогда не сможет, дело сделано; без толку рассказывать, что кабы сам на таком пороге оказался, то перешагнул бы молча, без возражений и судорог: самого себя ведь не пойдешь спасать, не станешь выкручиваться (это и на собственном Артемовом примере хорошо видно), а никто другой ничем таким бы не озаботился — не то время было.

Ну и ладно, черт с ним, с оправданием… главное — цел будет. Вот что главное!..

Бронников раскрыл рот, чтобы, сменив тему, сказать кое-что насчет… но тут заколоколил звонок, и оказалось, Кира не одна, а с коллегой — той самой Верой Сергеевной, с которой, как помнилось, она хотела познакомить Юрца. Не успели как следует друг другу представиться — снова тилибомканье: Лизка! А еще минуты через три — Игорь Иванович с Натальей Владимировной.

Дело пошло, и стало не до философий.

Первая фаза всеобщей сумятицы, бестолковщины и галдежа была посвящена (если не считать переодевания, завершения мелких хозяйственных дел и беготни с кухни в комнату и обратно) решению вопроса об очередности отмечания: следует ли первыми поднимать свадебные тосты, поскольку женитьба и замужество — это на всю жизнь, то есть гораздо серьезнее, чем на пару лет в армию сгонять; то ли, наоборот, начать с проводов забритого новобранца, а с молодоженами погодить: они самым бессовестным образом зажали свадьбу свою от родных и близких, за что и должны быть наказаны всеобщим презрением и холодностью, а прощения им никакого быть не может.

— Нет уж, Артем! — кричал Бронников, не на шутку распалясь. — А месяцем раньше ты не мог это дело сделать?! А мы с Кирой сколько времени долбим одно и то же — ты почему нас не слушал?!

Но все-таки, получив от молодого клятвенные уверения, что первое, что он сделает вернувшись, это сыграет настоящую большую свадьбу — с фатой, букетами, кольцами и разливанным морем шампанского, — первым делом крикнули «горько» (шампанское, кстати говоря, и сейчас было: Артем принес две бутылки, и они, друг за другом бабахая, славно полнили бокалы пузырчатым вином).

Юрец, вопреки обыкновению, запаздывал; разговор тек мелкими ручейками; Кира требовала, чтобы, если Юрец такой разгильдяй, должное внимание Вере уделял Бронников, а то бедной девушке первый раз в доме неловко, и если так пойдет, то она здесь больше вовсе не появится. Вера Сергеевна мило смеялась, отнекиваясь, а Бронников уделял внимание, тем более что, отвечая на его мимолетный вопрос насчет того, где трудилась, прежде чем пришла в 1-ю Градскую, она обмолвилась, что работала в Советском посольстве в Кабуле и вернулась, когда там все полетело кувырком.

— А зимой восьмидесятого вы там же были? — заинтересованно уточнил Бронников.

— С семьдесят девятого на восьмидесятый? — понимающе уточнила Вера. — Вы имеете в виду — во время переворота? Да, там и была…

— И…

Вопросы, мгновенно возникшие у Бронникова в несуразном для момента количестве, чохом кинулись скорее быть выговоренными и получить ответ; постаравшись для начала набрать как можно больше воздуха в легкие, он буквально задохнулся и вытаращил глаза; во взгляде Веры Сергеевны появилось рефлекторное врачебное беспокойство, она даже инстинктивно подалась к нему, готовая, видимо, в случае чего оказать первую помощь; к счастью, в эту секунду заблямкал звонок; через секунду и Юрец ввалился с букетом ромашек и одетый, вопреки обыкновению, в пиджачную пару с соответствующей подоплекой белой рубашки и бордового галстука; картину несколько портил неожиданно оказавшийся в левой руке грязный крафт-мешок.

И — покатилось! Снова поздравляли молодых, кричали «горько», заставляли целоваться. У Юрца, оказалось, есть даже свадебный подарок — Кира ему, что ли, успела сообщить о случившемся? — да такой, что сердце Бронникова облилось черной кровью зависти: из того самого мешка Юрец торжественно извлек большую алюминиевую пароварку, о какой Бронников сто лет мечтал (как без нее манты готовить?!), а добыть не мог; говорили, возят из Ташкента, ну да близок свет, не наездишься. Лизка заахала, но как-то без особого энтузиазма, не понимала, мокрощелка, какое счастье привалило, Артем тоже больше удивился, чем обрадовался; и тогда Бронников холодно предложил оставить пока у него: новобранцу в войска эту дуру тащить смех один, а Лизке тоже лишняя возня и недостаток места. Юрец, разгадав маневр, хитро на него зыркнул, но смолчал, рассудив, вероятно, что на Бронниковы манты надежды куда больше, чем на Артемовы или Лизкины (только к концу вечера Бронников, простак, заподозрил, что именно на это все и было Юрцом рассчитано: и подарок нашелся, и без мантов не оставят); короче говоря, на том дело и заглохло, а мантоварку Бронников невзначай унес в кухню, чтоб лишний раз никому глаза не мозолила.

Игорь Иванович, торжественно встав и пригладив седую шевелюру, произнес красивый тост насчет того, что такие браки — заключенные в разгар самых невеселых, самых тяжелых коллизий жизни — оказываются куда надежней и крепче других.

Бронников понял, что он имеет в виду как свой собственный брак (Наталья Владимировна, слушая, с печальной улыбкой кивала его словам), так и женитьбу Артема за два дня до призыва. Его слова оказались чуть ли не единственным упоминанием отмечаемых ныне обстоятельств — ухода Артема в армию; все они на проводы собирались поначалу, а вовсе не на свадьбу, однако никто больше о службе не говорил, и когда Бронников обратил на это внимание, то, задавшись вопросом, тут же лично для себя на него и ответил с неприятным, едким чувством очередной утраты: да потому что стыдно! потому что хоть никто и не знает, кроме Юрца и Киры, как дело было, а все же чувствуют, что ли, подозревают что-то; потому что хоть и безвыходная ситуация, хоть и, возникни такая в другой раз, он снова бы поступил не иначе, — а все же стыдно, стыдно!.. стыдно вспомнить!..

Шелепа был подчеркнуто невозмутим, на тощей его морде отчетливо читалось неудовольствие, машину вел нахально, то и дело подрезал и без конца перестраивался. Бронников в его присутствии тоже старался быть невозмутимым, посмеивался, пошучивал, а сам нервничал, то и дело хватался за карман — там ли конверт с деньгами. Конверту деться было совершенно некуда. На коленях он держал сумку с водкой. Закуска в сумке тоже кое-какая была, по минимуму. Так, по словам Шелепы, условились — пятьдесят бумажками, остальное — на стол.