Час возвращения - Андрей Дмитриевич Блинов

И он сказал Даше:

— Майора на свадьбу пригласил, замполита. Хороший мужик. У нас его недолюбливают, но он хороший: строг к себе и ко всем.

— Ладно, — согласилась она и засмеялась от избытка чувств: — А может, генерала?

— У нас нет, а выписывать из другой части дорого обойдется.

Бабушка Луша завещала ей бросить это проклятое жилье. А у нее вот будет свадьба. Будет девочка-крохотуля. Своя! А может, парень? Свадьба. Родится ее крохотуля и будет жить. И никуда она не уедет. Здесь она родилась и здесь будет…

В тот день мело. Ветер нес снег вдоль прямой улицы. Трое солдат спешили сквозь метель. Это были Илья и двое еще — Иванцов и Суннатулла — свидетели в загс. На этот раз Репин оказался в наряде. Солдаты шли посередке улицы, намереваясь остановить такси, — заранее заказать не догадались, но такси как назло все не было. Пришлось пойти пешком до улицы Надежды Дуровой, где их ждала Даша. Оставалось совсем ничего, как в ближайшем переулке послышался треск, будто приглушенный стрекот автоматных очередей, донеслись истошные крики. Солдаты свернули за угол: огонь и дым! Пожар! И они бросились к горящему одноэтажному деревянному дому, охваченному пламенем. Обезумевшая женщина рвалась в дом, но ее держали. Треск лопающегося шифера заглушал ее крики.

— Что там? Кто? — крикнул Иванцов, подбегая.

— Там дети.

— Что же вы стоите?

— Ждем пожарных.

Солдаты бросились в огонь, и скоро Суннатулла выскочил из дверей с девчушкой лет трех на руках, Иванцов с собакой, Илья вывел полузадохнувшегося седого старика, который кашлял и задыхался, и, передав его с рук на руки, снова скрылся в дверях.

Ему кричали: «Стой, Илья! Не бегай! Все рухнет вот-вот!» И он, конечно, не побежал бы, если бы не слабый детский стон, который он слышал, пробегая со стариком. Он не мог тогда бросить старика, как теперь не мог оставить без помощи ребенка. Если бы он не слышал стон, но он слышал его…

Был миг, когда людям показалось, что никнет огонь и замолкли взрывы шиферной крыши, а взоры, обращенные к дымному зеву дверей, из которых вот-вот должен был показаться Илья, уже видели какое-то еще не ясное движение. Но в этот миг просели подгоревшие стропила, провалился потолок, и столб белого пламени и красноватых торопливых искр взметнулся над улицей.

Ахнули мужики. Заголосили бабы. Запоздало заревели гудки пожарников.

У Даши Ответовой родилась от Ильи девочка. Назвали ее Надежда.

Минуло семь с небольшим лет, и в первый день сентября Надя пошла в школу. Накануне ветку клена, что вот уже сколько лет жмется к окошку, прошила первая краснота — будто листочки затлели на ветру, обещая холодный осенний пожар на всем белом свете. Прохладно голубело в то утро небо над городом. Стремительно проносились над лугами Заречья молчаливые, редеющие по краям черные облачки скворчиных стай и не сразу, а постепенно таяли в небесной прозрачности.

Много было на улицах ребятни с родителями и без них. Шли и шли. Да что в том особенного — привычная картина. Но все нет-нет да и оглянутся на необычную семью — на девочку с голубым бантом в каштановых волосах, на маму в зеленом костюме, на черноволосого худого Суннатуллу и двух мальчуганов, видать, погодков, черных, как скворчата, с оливковыми личиками и коричневыми глазами, полными удивления и восторга по случаю того, что их старшая белолицая сестра пошла в школу.

Не знали они, что до самого перекрестка провожал их докучливый взгляд из-за шторки. Туго шли мысли в усталой выседевшей голове Домахи: «Годков-то сколь миновало, а? — И вспомнила с испугом смерть бабы Луши у телевизора. — Семь, поди? Нет, восемь. Живут в клятой фатере, и ничего. Как же ничего — Надька вот, солдатская дочь… А эти бесенята — Ивашка и Ахметка… Фу-ты!»

И отодвинулась от окошка.

НИКАНОРОВ

В смутные весенние сумерки Никаноров вернулся из-за города. Едва стянул с онемевшего плеча ремень, сильно врезавшийся в полушубок, сбросил ящик у крыльца. Звонко хрупнул под ним уже прихваченный заморозком снег, набухший дневной солнечной влагой. Дом уходил высоко, суживаясь к темно-голубому небу, где ненужно волочилась кривая сабелька тонкого, едва народившегося месяца. Ниже по дому, будто на шахматной доске, выборочно светились окна. Вот и его, на третьем этаже, справа. Это на кухне. Зоря Петровна, так и знай, топчется у плиты, что-нибудь соображает на ужин. Она всегда хлопочет. Ее руки, руки учительницы биологии, привыкшие к вечным гербариям и коллекциям, не знают покоя и теперь, дома. В немолодые уже годы глаза ее остались пристально-зоркими, а лицо требовательно-добрым. И жизнь с ней легка обманчивой легкостью. Он знает, едва он переступит порог, как начнутся вопросы, а если что не так, «самые верные» советы. А у него ноги дрожат. Челюсти сомкнулись так, что под ушами больно. А губы спеклись, заклеили рот. Нет, претило ему появляться в доме при таком жалком состоянии духа. Где-то бы посидеть малость, прийти в себя, обдумать, что с ним приключилось нынешним днем, а уж тогда и являться пред ясные Зорины очи. Врать он ей не соврет, да и все равно ничего от нее не упрячешь. Тем более расхристанный он такой, расхлябанный на все шарниры.

Прошла парочка — это с пятого.

— Что, Никанорыч, как улов? — спросил, оглянувшись, парень — зубы бело сверкнули на смуглом, с впалыми щеками лице.

— Как всегда, — грустно сказал Никаноров. — Ершики, клевал их петух.

— Хоть бы на уху позвали, — засмеялся белозубый. Им было, видать, хорошо, весело. Любовь, весна… А то маленького почуяли, вон как она в талии разъехалась, — подумал он о молодухе. — Или не натаскал? — продолжал свое парень.

— На уху натаскал. Приходи, сделай милость. Моя Зоря Петровна угощать — медом ее не корми.

Молодые посмеялись, пообещались и скрылись в подъезде. Никаноров с неохотой проводил их взглядом, и искорка тепла, доставшаяся ему, потерялась вслед за ними. Но он почувствовал, что ноги перестали дрожать. «К Осипу подымусь, — подумал он, берясь за ремень. — Ося… — Он неуверенно стал перебирать ремень. — Хоть мы и не одного поля, а все ж таки однополчане. «Полк… Поле», — пробормотал он.

Иосиф Белкин жил в этом большом, в двенадцать этажей, доме — вроде бы как все, но как-то так получалось, что виделся отдельно от всех, как на острове. Жители вокруг простые, собранные из разных снесенных деревень и поселков. Для полных москвичей у них вроде чего-то не хватало, а вот Осип…

— Шапка упадет, Никанорыч, — пробасил высоченный парень в распахнутой меховой куртке. — Что же выглядываешь там, в вышине? —