Русская критика от Карамзина до Белинского - А. А. Чернышев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, повторим наши слова, как бы они странны ни казались: только у Гомера и Шекспира можем мы встретить такую полноту созданий, как у Гоголя; только Гомер, Шекспир и Гоголь обладают великою, одною и тою же тайною искусства. И потому велико всякое создание Гоголя, и мы с наслаждением смотрим на его творческую деятельность, так могущественно идущую вперед и уже тай много нам давшую. Кроме его художественных повестей, которые так знакомы всякому образованному русскому, кроме всего остального, он дал нам комедию, истинную комедию, которой нигде нет; он дает нам поэму; он может дать нам трагедию...
Еще одно важное обстоятельство сопряжено с явлением Гоголя: он из Малороссии. Глубоко в ней лежащий художественный ее характер высказывается в ее многочисленных, мягких звуками песнях, живых и нежных, округленных в своих размерах... Разумеется, только пишучи по-русски (то есть по-великорусски), может явиться поэт из Малороссии; только русским может и должен явиться он, будучи таким же гражданином общей всем России, с собою принося ей свой собственный элемент и новую жизнь вливая в ее члены. Теперь, с Гоголем, обозначился художественный характер Малороссии из ее прекрасных малороссийских песен...
А русская песня, которую так часто вспоминает Гоголь в своей поэме, русская песня! Что лежит в ней? Как широк напев ее! Кажется, дух и образ великого, могучего пространства, о котором так прекрасно говорит Гоголь, лежит в ней. Нет ей конца, бесконечная песня, как называет ее он же. В самом деле, нельзя сказать, что русская песня оканчивается; она не оканчивается, но уносится. Когда слушаешь, как широкие волны звуков раздаются слабее и слабее и наконец затихают так, что слух едва ловит последние звуки русской песни,— нет, она не кончилась, она унеслась, удалилась только и где-то поется, вечно поется.
А. И. ГЕРЦЕН
1812—1870
По характеристике В. И. Ленина, Александр Иванович Герцен «...сумел подняться на такую высоту, что встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени». Как критик, он был сподвижником Белинского, разрабатывал проблемы реализма, утверждал связь между передовой русской литературой и освободительным движением.
Основные статьи Герцена о литературе относятся к 1850—1860-м годам. Но начиная с 1842 года он вел дневник, и его дневниковые записи о «Мертвых душах» — ценное свидетельство о том, как восприняла поэму Гоголя демократическая Россия. Герцен писал не для печати, без оглядки на цензоров. Он прямо говорил, что видит в «Мертвых душах» обличение крепостнической действительности. Беспощадный критицизм сочетается у Гоголя, по его словам, с «верой и упованием на будущее». Эти вера и упование имеют «реалистическую основу» в жизни народа.
<Из дневника 1842 года>
Июнь, 11. Он (Огарев.— Ред.) привез «Мертвые души» Гоголя,— удивительная книга, горький упрек современной Руси, но не безнадежный. Там, где взгляд может проникнуть сквозь туман нечистых, навозных испарений, там он видит удалую, полную сил национальность. Портреты его удивительно хороши, жизнь сохранена во всей полноте; не типы отвлеченные, а добрые люди, которых каждый из нас видел сто раз. Грустно в мире Чичикова, так, как грустно нам в самом деле, и там и тут одно утешение в вере и уповании на будущее; но веру эту отрицать нельзя, и она не просто романтическое упование ins Blaue[83], а имеет реалистическую основу, кровь как-то хорошо обращается у русского в груди. Я часто смотрю из окна на бурлаков, особенно в праздничный день, когда, подгулявши, с бубнами и пением, они едут на лодке; крик, свист, шум. Немцу во сне не пригрезится такого гулянья; и потом в бурю — какая дерзость, смелость, летит себе, а что будет, то будет. Взглянул бы на тебя, дитя,— юношею, но мне не дождаться, благословлю же тебя хоть из могилы. Но все это ни одной йотой не уменьшает горечь жизни...
Июль, 29. Толки о «Мертвых душах»... Видеть апотеозу смешно, видеть одну анафему несправедливо. Есть слова примирения, есть предчувствия и надежды будущего полного и торжественного, но это не мешает настоящему отражаться во всей отвратительной действительности. Тут, переходя от Собакевичей к Плюшкиным, обдает ужас, с каждым шагом вязнете, тонете глубже. Лирическое место вдруг оживит, осветит и сейчас заменяется опять картиной, напоминающей еще яснее, в каком рву ада находимся, и как Дант хотел бы перестать видеть и слышать — а смешные слова веселого автора раздаются. «Мертвые души» — поэма глубоко выстраданная. «Мертвые души». Это заглавие само носит в себе что-то наводящее ужас. И иначе он не мог назвать; не ревизские — мертвые души, а все эти Ноздревы, Маниловы и tutti quanti[84] — вот мертвые души, и мы их встречаем на каждом шагу. Где интересы общие, живые, в которых живут все дышащие мертвые души? Не все ли мы после юности, так или иначе, ведем одну из жизней гоголевских героев? Один остается при маниловской тупой мечтательности, другой буйствует á la Nosdreff[85], третий Плюшкин и пр. Один деятельный человек Чичиков, и тот ограниченный плут. Зачем он не встретил нравственного помещика добросерда, стародума... да откуда попался бы в этот омут человек столько абнормальный[86], и как он мог бы быть типом? Пушкин в «Онегине» представил отрадное, человеческое явление в Владимире Ленском — да и расстрелял его, и за дело: что ему оставалось еще, как не умереть, чтоб остаться благородным, прекрасным явлением? Через десять лет он отучнел бы, <стал бы>
