Андрей Миронов и Я - Татьяна Егорова

21 июня шел длинный дождь. Дом на углу Рахмановского переулка и Петровки, где жил Андрей. На стене дома выпуклость, покрытая белым шелком. Голов не видно – одни разноцветные зонтики. Сейчас… вот… уже… Мария Владимировна разрезает ленточку ножницами, играет оркестр, гимн Советского Союза, шелк падает, и перед нами на стене дома Андрюша в бронзе. Открытие памятника – городской скульптуры – состоялось! Вчера – Андрюша, Дрюся, Дрюсечка, а сегодня бюст в бронзе, скорбное лицо.

В июле пошли с Марьей на кладбище. Я перебирала цветы, протерла памятник, зашли к директору, чтобы помог с дерном на могиле к 16-му. Ведь уже три года! Приехали на Танеевых, поджарила я картошку, отбила отбивные, на столе появилась «Бехтеревка». Выпили. Глаза набухли от слез. Тут вдруг она и говорит:

– Вы знаете, Таня… я была так против вас тогда… Вы с Андрюшей очень похожи. Вы были ему настоящим другом. А вы знаете, единственный, кто будет ходить на могилку, когда меня похоронят, – это вы. Его только двое и любили – я да вы.

У меня все дрожит. У нее блестят глаза – лирическая часть окончена.

– Зачем вы это все купили? – начинает орать она. – Деньги некуда девать? Широко шагнешь – портки порвешь!

– А что я такого купила? – оправдываюсь я. – Цветы к Андрюшиному портрету, вам купила сахару, чтобы мне с ним чай пить, зелени, огурцы… А-а-а-а-а-а! Что это? – изумляюсь я, глядя на стену кухни, которая украшена ну просто живой жанровой картиной под названием «В бане» из глины шамот. Я дотрагиваюсь до нее руками, щупаю, Марья орет не своим голосом от страха, что я испорчу:

– Не трогай! Тронешь – портки сронишь!

– Да что вы сегодня про портки-то целый день?

Насладились бурной сценой, запили ее чаем, и я иду домой. Иду и думаю: «Господи, я ей заменяю его потому, что похожа, а как она мне заменяет его, потому что, ой, как похожа!»

На меня падает с неба двухкомнатная квартира – за неделю я оформляю юридический обмен и уезжаю к себе в имение. Когда приезжаю из Щелыкова – в стране переворот. Еду к хозяйке квартиры, с которой я обменялась (пьянчужечка, ей надо было скрыться из этого района от преследования милиции). Встречает она меня на пороге голая, пьяная и кричит: «Никуда не поеду! Меняться не буду! А если будешь сопротивляться, дам тебе толченого стекла и пройдусь по твоей спине раскаленным утюгом!» Я ухожу, полагаюсь на время, которое как надо разыграет эту тему.

Горбачев свергнут. По Москве идут танки, бронетранспортеры, по ящику показывают «Лебединое озеро». Все три дня я участвую в революции. У Белого дома ору до хрипоты: «Свобода или смерть!», «Пока мы едины, мы непобедимы». На танке – Ельцин, вокруг баррикады, подтягивается на площадь со своей дивизией генерал Лебедь. Записалась в народное ополчение, а тут и победа!

Вечерами сижу у Марьи. У нее глаза горят, как у рыси. Она ненавидит советскую власть.

– Отца посадили, – с горечью говорит она. – Он самым честным человеком был, ему миллионы доверяли под честное слово, чудом выпустили. Ослеп. Потом они с мамой умирали в одной больнице, на разных этажах. Я весила 43 килограмма. Ненавижу, люто ненавижу эту власть! Что-то я себя плохо чувствую. – Звонит Тоньке:

– Тонька, узнай, пусть Мария Савельевна на спичках погадает, как у меня там? Мы еще не представляем и недооцениваем, каких размеров урон нанесла нам эта власть за 72 года! – говорит она, качая головой. – Как вы вилки вытираете! – вдруг кричит она. – Давай покажу!

– Да знаю я!

Вырывает у меня из рук вилку с полотенцем, продевает полотенце сквозь гнездо вилки и долго возит его – туда-сюда, туда-сюда.

– Это надо восемьсот лет жить, как Мафусаил, чтобы так вилки вытирать! – заявляю я.

– Вам просто лень! – не снижая накала, кричит она.

– Ой, я забыла… – говорю я.

– Что? – она вся внимание.

– Я же купила картины на Арбате.

Марья тут же бросает вилки, полотенца, поучения, шлепает быстро в сторону моей сумки: скорей, скорей показывай! – выражают вся ее фигура и бойцовский нос. Достаю две картины – себе и ей. На картинах – бабы метут улицу, кто-то идет с ведром, кто-то на скамейке сидит с лопатой, и у каждой сзади белые крылья до земли.

– Художник, – говорю я, – объяснил, что русская женщина дошла до такой степени мученичества, что у нее выросли крылья. – И заплакала..

– Кто сказал? – потребовала она от меня ответа. Слава Богу, позвонила Тонька:

– Машенька, Марья Савельевна погадала вам сейчас на спичках с молитвами. Выходит, Машенька, вы царица Семузар! У вас спичка не горит и не тонет! Быть, Машенька, большому счастью!

7 января в день Машенькиного 80-летия Олег Табаков по-гусарски заехал за ней на тройке лошадей с санями и под пушистым снегом через всю Москву прокатил ее до самых дверей театра, где ждал ее банкет.

В марте она исколесила на автобусах всю Америку с гастролями театра Олега Табакова. Права была Марья Савельевна: «Спичка не горит и не тонет! Быть, Машенька, большому счастью».

Марья привезла из Америки новомодный телевизор и приставку. Втроем – Марья, Тонька и я – собираемся смотреть фильм Дзеффирелли «Отелло».

– Машенька, – говорит Тонька, – вы царица Семузар, Роза Джайпура.

– Я – ведьма с голубыми глазами, меня так звали в молодости, – задумчиво произносит Машенька. – И вдруг низким голосом: – А теперь кто-то звонит каждый день ровно в 12 ночи и спрашивает: «Ты еще в трубу не вылетела?» – Пристально смотрит на Тоньку. – Кто бы это мог быть? Ты-ы-ы-ы, Тонька?

– Машенька, что ж я – узкопленочная? В это время я уже сплю… В это время, Машенька, «незабудку голубую ангел с неба уронил».

– Знаю я вас, – говорит Марья, – кум, кум, а потом ребеночка об угол!

Я достаю газету и протягиваю ей:

– Вот статья об Андрее к 50-летию, мне позвонили и попросили написать.

– Кто это вам позвонил?

– Из редакции, меня посоветовала моя подруга из журнала «Театр» Ольга Дзюбинская.

– Подруга! А у меня нет подруг!

– Конечно, – говорю я, глядя на Тоньку, – вы и сейчас одна, мы вам только кажемся.

И она начинает читать статью под названием «Андрей».

– Таня, – обращается ко мне Мария Владимировна, – купите мне, пожалуйста, книгу Вертинского, она только что вышла, сейчас везде продается.

Через несколько дней иду к Марье с двумя книгами Вертинского – купила себе и ей. Садимся и начинаем листать, она – свою книгу, я – свою.

– Какое хорошее издание, все его песни, – говорю я, продолжая листать. И вдруг, это невероятно, неправдоподобно! У меня из глаз брызжут слезы, долетая до кухни, и я кричу: – О-о-о-о-й! Ой, как он меня обманул!

– Да что вы, спятили? – спрашивает меня Марья.

– Здесь песня, которую Андрюша мне сочинил, лично мне. Ой, как он меня обманул, пел мне ее каждый день, всегда, а это песня Вертинского! А я-то убивалась, что я ее не записала и не могу вспомнить! А это – песня Вертинского! – сказала я и засмеялась.

Его задевало, что я сочиняю стихи, а он нет. Порылся, видно, в нотах у Менакера и тоже «сочинил». Три года как его нет, а он мне все приветы посылает.

– Какая страница? – спросила Марья.

– Триста пятнадцатая. Называется «Личная песенка».

Все пройдет, все прокатится.Вынь же новое платьицеИ надень к нему шапочку в тон.Мы возьмем нашу сучечкуИ друг друга за ручечку…

Марья долго и внимательно изучала эту песню, потом искоса посмотрела на меня и уставилась вдаль через оконное стекло.

События продолжают сыпаться как из рога изобилия.

– Мария Владимировна, я еду в Египет! К брату! Это страна моей мечты!

– А что с квартирой? Юридически поменялись, а фактически сидите на узлах.

– Приеду, все утрясется в какую-нибудь сторону.

Самолет приземлился в каирском аэропорту. Светает. Из окна лайнера я вижу араба в черном военном костюме с автоматом, на его голове, как у нас в деревне бабы ходят, завязан платок-арафаточка, и он с удовольствием ковыряет в носу. Мы мчимся с братом на «Вольво» в Александрию. Египетская земля пульсирует древними таинственными знаниями. Я стою у пирамид, которые видели у своего подножия Наполеона, Святого Иосифа, Александра Великого. На этой же машине едем на Синайский полуостров, гранитные розовые горы которого упираются в небо, в монастырь Святой Екатерины, к горе Хорив, на которой сам Господь Бог разговаривал с Моисеем, а внизу, у подножия, евреи, выведенные им из рабства, из Египта, лили золотого тельца. Наконец, Красное море с коралловыми букетами на дне и… Москва.

Опять втроем сидим у Марьи на кухне, привезла кучу подарков – восточные сладости, которые тают во рту, апельсинные корки в шоколаде, фотографии и буклеты с видами Синая и монастыря. Наелись этих сладостей. Марья и говорит:

– Середка сыта – концы играют!

– Танечка, – вступает Тонька, – Ледечка, когда умирал, просил меня: «Тонька, если ты меня любишь, выучи за ночь мое любимое стихотворение Лермонтова „Когда волнуется желтеющая нива“. И я выучила. Утром прихожу в больницу, он еле дышит, но спрашивает: „Выучила?“ – „Выучила, Ледечка“. Руки по швам и прочла: „И счастье я могу постигнуть на земле, и в небесах я вижу бога!“ А я ведь уже старая, Танечка, пустой футляр… Помпеи…