Вольные повести и рассказы - Юрий Тупикин

– Это не то, за что Женя сидел. Это оружие моего отца. Тоже моё наследство, я несу ответственность за отца. Ты не при чём. Я тебе напишу расписку, что оружие и наркотики – это моё. Не беспокойся! Женя планирует избавиться.

– Давно бы избавились. Если вы хотите избавиться, то следует один раз. – Он уже поверил этой чудной секретарше. – Я бы завтра управился…

– Шеф будет рад. Тебе по силам. Освободи нас…

– Напиши мне приказ! Ты это в силах.

Через минуту Алла подала бумагу. Он прочёл: «Совершенно секретно. Только для ШЕФа. Распоряжение секретаря. Повелеваю Дубинину Любану утопить арсенал и наркотики завтра же! Для обеспечения мероприятия будут выписаны нужные пропуска и фургон. Алла!»

– Хаа! Ну, театр! – он сунул «распоряжение» в лузу, а сам сел за столик. Он кому-то звонил. Он звонил братьям, чтобы завтра утром прибыли к нему на грузовике.

– Вот так-то, Алла!.. Я сам буду руководить. Машина братьев для сопровождения сантехнического фургона. В степи перегрузим… Всё показала или ещё что есть?

– Ещё два ящика… – Она раскрыла дверцы ещё одного шкафа. Там были красивые деревянные шкатулы-сейфики без замков, для ручного пользования. Алла быстро раскрыла некоторые и отступила. Рука её потянулась к нашатырной склянке. Она ожидала очередного побледнения своего кумира. Она знала его негативное отношение к сомнительным деньгам. Но кумир не побледнел, он расхохотался.

– И сколько тут? – спросил он. – Это и есть ваш миллиард?

– Ну, Любан! Это наши карманные деньги. Здесь нет даже двух миллионов. Видишь, один сейф початый. Мы берём, когда надо. И ты бери, сколько надо… Или мы их тоже в сантехнику?…

– Ха-а! Ну, ты щедра! Это оставим в моей квартире. Я вам буду выдавать теперь на мороженое, ну, в кино…

– Любан, гениально! У нас хватает без этого. Это мои деньги. Я имею право их разбазарить. Только одного не могу – сдать их государству. Сразу ведь украдут, правда?… – мыслила Алла так же, как поступала – разумно. Точно так же мыслил и он.

– Это уж точно. Такое время у нас. Честный поступок не совершишь, – согласился он с Аллой.

– Люб, теперь ты мне веришь? – она улыбалась и нежила его синими, чистыми, русскими…

– Я от тебя никак не ожидал подлости, извини, пожалуйста, за «змею»!.. – сказал он.

– Ты не ответил. Ты меня возненавидел? – допытывалась, для него новая, Алла.

– А я у зеркал хочу. Жене всё некогда. А я хочу, чтоб смотрели на моё тело в тройном изображении: моём, своём и зеркальном… – Она подвела его к створчатому трюмо. Она тотчас их выставила в «моём, своём и зеркальном изображении» и радостно улыбнулась Любану, позволяя радоваться и ему. Зеркало своими тремя полотнами смотрело на них, а они уставились очи в очи. Опять он видел там русскую тихую чистоту. Неведомо, что читала она в очах его. Но как бы вдруг стало ей не до чтения. Едва живое растение природы дубового совершенства соприкоснулось с живым первоисточником счастья, глаза её закатились, скрыв набежавшую вдруг дурноту, не схожую с синью. Так бывает, порой, у кошек, коих жестокие умники опускают в темные погреба и подполья ловить якобы крыс и мышей и держат там долгое время. Вылезет потом бедное животное, а у него на бывших ясных и острых глазах мутная пелена. Столь же долго пелена не проходит. Подивился Любан своему наблюдению и стал присматривать далее. Хотя всё условно. Как присматривать, если у него самого… Оперлась девушка в тумбу трюмо, да и забыла про зеркала, не с её глазами смотреться. Зато он всё видел. В тройном зеркальном и плюс своём виртуальном изображении… Он сообщил ей как верный сообщник:

– Картина чудовищно эротичная! Голова моя кружится, я в безсознании… – Они сразили друг друга цинизмом неукротимых желаний.

Зрелищный эрос всегда потрясающ, и само потрясение тоже зрелищно. Но в то же время дубовое совершенство безо всякого головокружения совместно с дружественным безупречным первоисточником счастья натужно старались добыть как можно больше этого счастья… Что мешает всегда, так это торопливость любви к своему окончанию. Память всегда недовольна и изыскивает способы преодоления торопливости. Любо, жаждущее деяния, дождавшись его, зачем-то стремится его обмануть коварно недостаточной нормой… Зачем? Не затем ли, что не будь этой «нормы», люди только тем бы и «занимались», забыв о хлебе насущном.

Она упоительно шевелилась. Его руки находили то, что искали, её руки ласкали то, что хотели.

– Я тебе расскажу. Тебе полезны такие истории. Ты мой мыслящий друг. Ну вот… Мы были в чеченском плену. Мой отец якобы сопровождал ценный груз из Чечни. Всё Чечня, всё туда и оттуда. Груз шёл в Сибирь. От Басаева или Салманова. Думаю, для сохрана. По пути он пропал. Отец сообщил о пропаже. Ему было приказано явиться в Чечню вместе с семьей. Он заявился с нами. Ему поверили или сделали вид, что поверили. Но отпустили. Тут же нас схватили другие чеченцы и стали требовать выкуп. Женя сказал, что отец рисковал нами и расплатился за риск собой и женой. Подробности и Женя не знает… Но мы знаем, что груз пропал, но его ищут. Это свидетельства версии.

Три месяца нас держали на цепях в подвале. Свет в фонаре, когда к нам приходили. Уходя, уносили фонарь со светом. Над нами издевались звери. Требовали выкупа. Мой отец был не беден, но звери об этом не знали. Его били, но он терпел пытки. Маму насиловали на наших глазах. Всегда по очереди или сразу втроём. Папа отомстил бы им непременно, но они с мамой погибли в день освобождения. Отец сказал зверям: «Тронете дочку, не получите ни рубля. Мы покончим самоубийством». Меня не тронули. А маму каждый день. Даже цепь с ноги не снимали. Мама кусала их, а они смеялись и делали… Трое одну. Каждый день. Бедный папа! Как у него не лопнуло сердце. Говорят, даже у мужчин-приматов лопается сердце, когда они видят через решётку совокупление его самки с другим самцом. А здесь не через решётку, они задевали папу телами… Я зажмуривала глаза. При фонаре было плохо видно, но всё равно, я всё видела. Наконец звероиды принесли «сотовый» и с отца сняли наручники. Он позвонил другу. Тот принял условие и место освобождения. Ему назвали Кизляр. Другом был шеф. Нас привезли к нему, и он отдал им деньги. Мы уехали, но недалеко. Мы на радостях были в одной машине. Нас сбил стороживший самосвал. В живых остались шеф и я. Папа успел назвать шефу место тайника. Мама успела попросить шефа взять меня в жены. Шеф к тому времени был вдовцом. Он поклялся. Меня не успели спросить, папа и мама в мучениях умерли. Шеф был тоже небедным. Он подружился с отцом в тюрьме…

Моё имя не Алла, а Таня. Алла для Аллочки, шеф придумал для привыкания. Женя меня обожает. Скоро мы женимся. Он не знает мою болезнь. Я скрываю. Это синдром. Дикий сидром. Говорю тебе первому. Как другу. Мои слова никто не услышит, если их не повторишь ты сам. Мне надо сказать, чтобы освободиться. Поможет, не знаю. Перед моими глазами повторяются сцены надругательства звероидов над мамой. Долгое время я содрогалась при возникновении этих сцен. А потом я стала привыкать к этим сценам и старалась сама вызвать их в памяти. Ужас в том, что я стала испытывать желание самой испробовать групповое насилие звероидов… Мне хочется долго и много… Женя, не зная, точно назвал: я бешусь, это болезнь… Порой мне кажется, мама кусала их от болезненного нежеланного сладострастия. Почему бы тогда им смеяться? Они чувствовали это и наслаждались этим…

Алла, ставшая Таней, умолкла, а через мгновение она зарыдала. Слёзы крупно текли по её щекам. Это была жуткая исповедь. Любан при всём своём романтическом воображении никогда бы не смог подумать, какие страдания перенесла эта цветущая девушка. Он был потрясен. Её надо лечить.

Мало-помалу девушка успокоилась. Видимо, и душа её, сосредоточенная в синих глазах, нашла частичное очищение в тех горько-солёных слезах. В ней очнулся синдром, и он, синдром, будто бы тоже озверел. На глаза наплыла мутная пелена, и они закатились. Она металась, словно желала разорвать в клочья свой безукоризненный первоисточник. Словно свидетельствуя о намерении наказать звероидов, чудовищное отродье наполнилось соком дуба, а природа девушки судорожно покорилась его гнусной власти… Он любил её в ту минуту так глубоко, что понял болезненное состояние её тела. Он врачевал её.

– Не спеши, моя милая, не дёргайся, здесь нет зверей, у тебя есть время, владей непрерывностью со здоровым вкусом… Ты поняла меня? – Она опасно целовала его губы. После таких поцелуев сказка обычно кончается. Но он обязал свою волю выдержать марафон. Он лечит её, как друга. Он лечит её, как свою любовницу. Шеф надеется, что он вылечит. Вылечить человека, по шефу, значит, сделать его человеком.

– Поняла…

Не сразу он догадался, к чему она сказала. Она отвечала на его глупый вопрос. Задав себе цель, он прибег к своим средствам. Средства заключались в том, что он умел заставлять свою чувственность отключаться от любодеяния. Он стал размышлять обо всём на свете, сублимируясь в абстракции. Вначале он усмехнулся: впервые свою способность он применял по медицинскому назначению…