Том 2. Разоренье - Глеб Успенский

Но одиночество, душевная пустота и старость делали свое дело; раззнакомившись с обществом, родными и знакомыми, которые сами бросили его, проведав непривлекательную для них сущность написанной им духовной, он все-таки должен был как-нибудь наполнить свое время, занять чем-нибудь душевную пустоту и старческую мысль. И вот он попал в руки челяди. Управляющий, встретившийся с Антоном Ивановым, забрал в руки барина помощью самых простых средств. Стал он выдумывать ему разные развлечения, подходившие к невинным стремлениям души умирающего Нарцисса. Старик-ребенок пристращался к занятию с истинно детским увлечением, и как только управляющий видел, что барин увлекся делом, тотчас же начинал ломаться и говорил, что ему нужно ехать на родину. Павлу Степанычу было страшно остаться одному: он видел, что тоскливыми упрашиваниями остаться с прибавлением плачущего: «пожалуста, пожалуста!» — взять нельзя, и принужден был удерживать приятного собеседника помощью денег… Так было достигнуто уничтожение в нем скупости — началось доение. Доили его все слуги, действуя помощью той же методы устрашения. Только старушка, бывшая любовница, в своих заботах о барине поступала совершенно бескорыстно. Оставленная без призора, она едва ли даже была всегда сыта: по крайней мере кроме чаю, который был в ее каморке постоянно, у ней не встречалось другой более сытной пищи. Такими-то выдумками и устрашениями хранители старости Павла Степаныча пробавлялись довольно долгое время, и кажется, наконец, действительно все стали сыты. Управляющий набил свой дом всяким добром; у его жены под замком можно было встретить жалованные табакерки, бриллиантовые перстни, много серебра и т. д. Часто то же попадалось и у других охранителей. В тот момент, когда в Васильково пришел Антон Иванов, все были уже настолько удовлетворены, что могли забросить барина и желать — унести ноги подобру-поздорову: барин может умереть, наедет начальство, пойдут отчеты, откроются описи и т. д. Все это дало беспрепятственный ход Антону Иванову. Управляющий сам показал ему барина, рассказал его характер и желания и дал даже некоторые наставления.

— Ну, — сказал он Антону Иванову: — хлопочи, как знаешь… кормись…

— Надо кормиться!

— Как не надо!.. Умудрись как-нибудь… А как увидишь, что по вкусу, — упрись! это первое дело: «прощайте, мол, оставайтесь одни!» Так-то: «бог, мол, с вами!» Понимаешь?..

— Коли так, надо упираться!

Антон Иванов говорил тоном человека, поставленного в необходимость делать так, а не иначе, и, напутствуемый желанием управляющего, выраженным словами: «ну хлопочи, умудряйся как-нибудь…», принялся умудряться…

На другой день по прибытии он вошел к Павлу Степанычу, помолился на образ, поклонился барину и положил к нему на стол хлопушку.

Павел Степаныч поглядел на вошедшего, однако взял хлопушку в руки, стал разглядывать.

— Вы вот как-с… — робко кашлянув и заискивая, произнес Антон Иванов: — вы вот этаким манером, Павел Степаныч.

Осторожно вынул он хлопушку из господских рук, подождал муху, хлопнул по ней и убил.

— Вы этаким вот манером…

Павел Степаныч торопливо взял у него хлопушку и сам убил муху.

— Ах, как вы ее наметили превосходно! — сказал Антон Иванов.

Лицо Павла Степаныча прояснилось. Он улыбнулся весело и стал хлопать по столу все чаще и чаще.

— Так, так! хорошенько их… Вот эту-то купчиху звезданите! — приговаривал Антон Иванов.

Выдумка удалась. Через несколько минут, поощряемый Антоном Ивановым, Павел Степаныч поднялся с кресла и, еле передвигая ногами, поплелся с хлопушкой в другую комнату, хлопая по двери, по стеклу, по стене и радостно смеясь при каждом удачном умерщвлении. «Пожалуста, пожалуста!» — застонал Павел Степаныч, когда Антон Иванов — тоже весьма обрадованный успехом — хотел на минутку сбегать посоветоваться с управляющим. Кое-как он отделался от барина, уверив его в скором возвращении.

— Упираться ай нет? — радостно спросил он управляющего, рассказав, как было дело.

Управляющий пил в это время чай и, занятый своим делом, не сразу ответил Антону Иванову.

— Повремени упираться… Покудова, — сказал он, подумавши и сообразив: — обгоди. Надо это дело разыграть попуще… Мух этих… Надо их разыграть, а потом упрись. Тогда так.

— Каким манером?

— Это уж твое дело. Я тогда скажу, когда нужно упереться… Другого покуда не надо. Он и сам скоро не бросит… Только надо расцветить это дело…

Антон Иванов призадумался и, тем не менее, должен был заняться разыгрыванием игры в мух до таких размеров, чтобы они охватили все существо Павла Степаныча. В этом ему оказывали содействие и старые охранители барина, уже достаточно сытые лакеи, руководствовавшиеся при этом убеждением, что надо дать хлеб бедному человеку — не все себе, а главное, желавшие свалить с своих плеч все это дело. Выдумано было таким образом: сначала подбирать убитых мух на тарелку; потом принято во внимание, что не худо вести им подробный счет; затем придумали собирать каждый убой в отдельную банку. Бывали моменты, когда воображение Антона Иванова как бы истощалось, и он начинал поговаривать управляющему: «не пора ли упереться?», но управляющий говорил, что еще не время, и рекомендовал продолжать разыгрывание…

Антон Иванов что-нибудь еще выдумывал.

Таким образом однажды такой простой акт, как битье мух, был разыгран в приюте Павла Степаныча на манер какого-то представления в нескольких актах и какого-то идольского служения. Из комнат Павла Степаныча тронулось шествие, предводительствуемое Антоном Ивановым и направлявшееся из одной комнаты в другую. За Антоном Ивановым дрожащими ногами торопился Павел Степаныч с хлопушкой в дрожавших руках; халат его распахнулся, глаза оживлены; почти на каждом шагу он оглядывается назад, где шествует лакей с подносом, усеянным мухами; его интересует и беспокоит, все ли цело на тарелке! За лакеем с подносом шествует еще лакей, обязанность которого подбирать убитых, а за ним еще несколько лакеев зрителей, в случае нужды помогающих Антону Иванову по доброте своей. В конце шествия видна наблюдательная фигура управляющего.

— Бейте! — возглашает Антон Иванов, останавливаясь у зеркала.

Павел Степаныч, трясясь всем телом, убивает муху.

— Двести двадцать пять! — возглашает Антон Иванов. — Пожалуйте еще! Синяя, редкая! Превосходно. Двести двадцать шесть… Подбирайте! Держите счет вернее!..

Подбирающий мух пособник кладет трупы на поднос. Павел Степаныч оглядывается — положил ли он, и трясется от волнения.

— Мы ведем счет по-божески, — говорит пособник. — Будьте покойны…

— Пожалуйте! — возглашает Антон Иванов, останавливаясь около мухи и оборачиваясь лицом к Павлу Степанычу: — р-аз! Первый сорт!.. Отодвиньте комод! за комод упала.

— Отодвиньте комод! — слышится в толпе зрителей.

— Комод отодвиньте! — прибавляет издали управляющий.

Несколько человек принимаются ворочать комод, причем из-за него вылетают клубы пыли. Для большего возбуждения Павла Степаныча муху никак не могут найти и даже говорят: «Бросьте ее, Павел Степаныч! Шут с ней!»

— Как это можно! Барин муху убили — верно… — горячится Антон Иванов.

— Я… ее… убил! — лепечет с гневом Павел Степаныч.

— Как можно! Она там! Это верно!

— Нету мухи! — говорят из-за комода.

Волнение Павла Степаныча достигает высшей степени. У него дрожат все складки лица, не только руки и ноги; он вытаращивает глаза, хочет что-то сказать, но только чавкает отвислыми перекошенными губами.

— Врете вы! — возражает Антон Иванов. — Ежели я сам примусь искать, я найду-с… Это ваше нерадение… Вот она, муха-то, а вы говорите: нету.

И Антон Иванов выносит из-за комода муху, говоря лжецу:

— Стыдно вам!

— Я, Антон Иваныч, думал ее в счет не класть, — оправдывается лжец. — Ведь одна нога осталась, барин ее как охнули… Что ж ногу-то одну…

— И ногу в счет! Барин муху убили — она должна быть в счету. Это не ваше дело — вы должны спросить у барина… Класть эту, Павел Степаныч, штуку или нет? — вопрошает Антон Иванов барина.

Павел Степаныч сурово смотрит на лжеца, потом на муху и едва слышно произносит:

— Класть!..

— Говорено вам было?

— Виноват! — кается лжец.

С теми же приемами искусственных волнений устраивалось считание мух, закупоривание их в банку; интерес Павла Степаныча обыкновенно возбуждался тем, что непременно недосчитывались двух-трех штук и поднимали по этому случаю возню, ссору, суматоху; оправдывались, уличали друг друга; Павел Степаныч дрожал, сердился, но Антон Иванов по обыкновению поправлял дело — и лицо Павла Степаныча сияло…

В такую-то минуту управляющий, наконец, шепнул Антону Иванову:

— Упрись!

— Время ли?