А жизнь идет... - Кнут Гамсун

— Да вот, — говорит Гина, — хочу немножечко поткать. Уж не знаю, что выйдет?

— Да уж ясно, тканьё выйдет на славу!

— Я совсем осталась без юбки, — говорит Гина. — Да и потом совестно каждый раз, как не хватает корма, занимать юбку, чтобы носить в ней сено. И кроме того, малышам нужна одежда, чтобы было чем прикрыться, когда они идут в церковь. Вот и приходится мне, несмотря на бедность, садиться за тканьё.

— Какие же вы бедные?! — восклицают женщины. — Ведь вы, насколько мы знаем, игрой и пением в кино заработали огромные деньги. И потом вы спустили воду с луга, и у вас прибавилось земли, теперь корма хватит, по крайней мере, для одной, а то и для двух коров. Нет, вам не следует говорить о бедности и нищете!

Гина ничего не имеет против такого преувеличения и предлагает женщинам внимательней поглядеть на пряжу, даже потрогать её. Женщины сдерживаются, они считают себя недостойными сделать это, но Гина добра к ним и спрашивает у них совета относительно цветов:

— Я придумала так: жёлтый, голубой, красный и зелёный, — как по-вашему?

— Нам ли понять это! Пусть будет хоть вполовину так красиво, и то мы не разберём! — лицемерят женщины и ещё раз вполголоса перечисляют все цвета. Может быть, их взгляду представляется детская картинка, или радуга, или сон.

Затем разговор зашёл о жене почтмейстера.

— Мне ли её не знать! — сказала Гина. — Она приходила один раз к нам и была так ласкова и добра, как божий ангел! И потом мы были вместе с ней в тот вечер в кино, когда я, как вы знаете, пела для всех господ, а Карел играл. Да, тогда мы были вместе, и она весь вечер смеялась на каждую шутку аптекаря. Мы не знали тогда, что с ней случится такая история и что она сойдёт в могилу прежде нас всех.

— Да, так-то бывает! — поддакивает одна из женщин, но она больше всего занята своими собственными делами, и так как она опасается, что зимой ей не хватит корма, то говорит Гине: — Уж мне так стыдно, что придётся просить у тебя юбку, когда ты соткёшь и сошьёшь её. Мне даже перед собой стыдно!

— Я дам тебе юбку, — отвечает Гина. Она испытывает гордость: в первый раз в жизни она может дать взаймы праздничную юбку, чтобы принести в ней сено...

В сущности, Август не собирался ничего покупать: он забежал в лавку, чтобы отделаться от торговца. Теперь он требует сигар.

— Самого лучшего сорта! — говорит он.

Но торговец потерял всякую совесть, он опять просит Августа помочь ему.

Август повторяет, что сегодня он не был в банке.

Человек стаскивает кольцо с пальца, обручальное кольцо: не даст ли Август ему хоть немножко денег взамен этого кольца? «Настоящее золото, смотрите пробу!» Правда, это последнее, с чем он хотел бы расстаться, но такая нужда.

Здесь столько народа глядят на них, но Август не из тех, которые берут залоги, когда дают деньги взаймы; он командует:

— Проваливай со своим кольцом! — выхватывает бумажник и бросает человеку большую красную ассигнацию.

Что же он мог ещё сделать, когда столько народа глядело на него!

Приказчики и мальчики из лавки прыскают со смеха, но торговец не стыдится и не уходит. Он получил деньги и спасён, он обращается к Карелу из Рутена и говорит:

— Ты редко приходишь ко мне и не покупаешь у меня.

— Что? — отвечает ему Карел. — Но, дорогой мой, у тебя ведь нет пряжи?

— Да, но у меня есть всё остальное, что тебе надо, назови, что хочешь. И потом, как бы там ни было, мы вместе крестились и всё такое, но ты об этом забыл!

В лавке начинают возмущаться, но торговец до того огорчён, что не понимает этого. Разве он не старается изо всех сил? А между тем его приход и расход не сходятся. Люди не бросают других купцов и не переходят к нему. А в этом весь секрет оборота. Зачем идти в сегельфосскую лавку за покупкой пряжи для нарядной юбки? В прежние времена люди сами пряли и красили свои собственные крепкие нитки, и юбки куда были прочнее. Если у торговца нет пряжи, фабричных изделий и дамских украшений, то народ не валит к нему толпой и ничего не покупает у него. И хозяин мелочной лавочки должен погибать от голода. Да, да, погибайте сколько угодно.

Видно, торговец испытывает такую горечь, что говорит ужасно глупо, а всё, что ему не удаётся сказать, можно прочесть на его измученном лице. Трудно, вероятно, приходится торговцу из мелочной лавочки; он думает, что он прав, но не может убедить в этом Сегельфосс и деревни. У каждого своё, он тоже человек.

И вдруг, прежде чем уйти, он объявляет, что снизил цены на зелёное мыло и на американское сало.

Август глядит на часы и отправляется домой. Совершенно случайно он замечает в конце улицы жену доктора. Она делала закупки.

Август высоко поднимает шляпу, и вот она тоже замечает его и несколько раз кивает ему в ответ. Маленькая фру Эстер, теперь она устроила всё так, как ей хотелось! Ещё бы, почему же не иметь ей маленькую дочку!

Август не спал всю ночь, хорошо бы было вздремнуть после обеда, но для этого у него нет времени: ему нужно подняться к пастухам и помочь им перегнать стадо на Овечью гору, так как завтра Михайлов день. Он торопливо съедает обед, смотрит на часы и видит, что пора трогаться в путь. На дворе появляется консул, он возвращается из коптильни, здоровается. Августу не удаётся только поклониться и пройти мимо.

Консул говорит:

— Мои дамы сказали мне, что вы мастерили что-то сегодня утром в коптильне, и мне захотелось посмотреть, что вы сделал!

— Я только заменил кусок половицы, — сказал Август.

— Замечательно! Вы всё чините и убираете, я очень вам благодарен. Послушайте, На-все-руки, что вы думаете относительно пристройки для банка, — я, право, не знаю, будет немного дороже, но по-моему, нужно сложить её из камня.

Август просиял от удовольствия:

— Совершенно верно!

— Значит, вся пристройка будет из камня, — говорит консул и слегка важничает. — Я обдумал. Сейчас расход будет несколько больше, но здание прочнее, и прежде всего — так безопаснее. Ведь это же будет банк!

Августу сразу не терпится начать:

— Парни завтра поставят загородку. Им остаётся только подвести фундамент под сарай аптекаря, и они могут приняться за банк.

— Отлично! Но ведь нельзя же строить поздней осенью?

— Отчего — нет? — отвечает Август. — Мы построим дом этой осенью. А если будет мороз, так мы употребим соль.

— Соль?

— Да. Соль — в воду.

— Всё-то вы знаете! — восклицает консул.

— Мне приходилось делать и то и другое, — говорит Август. — Я складывал большие молы и пакгаузы и построил по крайней мере три церкви.

Консул, вероятно, испугался, что Август увлечётся воспоминаниями, и сказал:

— Но я задерживаю вас, На-все-руки. Кстати, вы ведь не спали сегодня? Вы, вероятно, здорово устали за эту ночь. Ведь это вы нашли тело.

— Нет, сам почтмейстер был со мной.

Консул качает головой:

— Чрезвычайно горестное событие!

— Да, — соглашается Август. — Но мне пришлось пережить два или три землетрясения, и во время одного землетрясения образовалась трещина, поглотившая три тысячи человек.

Консул, вероятно, опять испугался, что Август будет продолжать, он спросил:

— Куда вы собрались, На-все-руки?

— На гору, к своим овцам. Они пасутся сейчас по эту сторону озера, но мне надо перегнать их обратно на Овечью гору, потому что завтра я буду их раздавать.

— Будете раздавать? — с отсутствующим видом спрашивает консул.

— Да, на зимний корм.

Консул хотел, вероятно, попросить своего мастера на все руки о чём-то, но теперь он только глядит на часы и говорит:

— Я сговорился со своим английским другом, что приеду за ним на автомобиле в пять часов.

Август находит, что не годится консулу самому ехать за лордом.

— Да, но мы сговорились. Не забудьте, На-все-руки, спустите флаг, когда вернётесь вечером.

— Будет сделано...

Август торопливо подымается по дороге. Он встречает рабочих, которые идут вниз:

— Мы кончили, староста, — говорят они.

— Давно бы пора, — отвечает староста. — Завтра будем ставить загородку, — предупреждает он и проходит мимо.

У охотничьего домика Август сворачивает налево и идёт вдоль озера. Кто знает, может быть, ему ещё долго придётся шагать, прежде чем он встретит пастухов: озеро велико. Он идёт ещё некоторое время и потом кричит. Ему отвечают откуда-то не очень издалека. Так, значит, добрые пастыри, Иёрн и Вальборг ещё не гонят стадо обратно вдоль озера. Но в таком случае нужно это сделать немедленно, потому что овец нельзя гнать слишком быстро, — их нужно пасти и совсем тихонько направлять в сторону Овечьей горы, чтобы они были там к завтрашнему дню.

— В чём дело? — кричит Август ещё издалека. — Разве вы не собираетесь гнать овец обратно?

— Как же, как же, — отвечает Иёрн и встаёт; он снимает шляпу и — никак — опять садится: совсем не торопится. — Да, мы уже думали об этом. Но Вальборг говорит, что у неё не хватает сердца угонять отсюда овец: здесь так много корма. Поглядите-ка, они стали совсем круглыми, — так они наелись.