Жизнь Бенвенуто Челлини - Бенвенуто Челлини

А просидев два года без надежды,

Выходит свят, и мудр, и всем угоден.

Здесь утончаются дух, плоть, одежды;

И самый тучный исхудает ликом,

И на престол небес разверсты вежды.

Скажу тебе о чуде превеликом:

Пришла мне как-то мысль писать блажная,

Чего не сыщешь в случае толиком.

Хожу в каморке, голову терзая,

Затем, к тюремной двери ставши боком,

Откусываю щепочку у края;

Я взял кирпич, тут бывший ненароком,

И в порошок растер его, как тесто,

Затем его заквасил мертвым соком.

Пыл вдохновенья с первого присеста

Вошел мне в плоть, ей-ей, по тем дорогам,

Где хлеб выходит; нет другого места.

Вернусь к тому, что я избрал предлогом:

Пусть всякий, кто добро постигнуть хочет,

Постигнет зло, ниспосланное Богом.

Любое из искусств тюрьма упрочит;

Так, если ты захочешь врачеванья,

Она тебе всю кровь из жил источит.

Ты станешь в ней, не приложив старанья,

Речистым, дерзким, смелым без завета,

В добре и зле исполненным познанья.

Блажен, кто долго пролежит без света

Один в тюрьме и вольных дней дождется:

Он и в войне, и в мире муж совета.

Ему любое дело удается,

И он настолько стал богат дарами,

Что мозг его уже не пошатнется.

Ты скажешь мне: «Ты оскудел годами,

А что ты в ней обрел столь нерушимо,

Чтоб грудь и перси наполнялись сами?»

Что до меня, то мной она хвалима;

Но я б хотел, чтоб всем была награда:

Кто заслужил, пусть не проходит мимо.

Пусть всякий, кто блюдет людское стадо,

В темнице умудряется сначала;

Тогда бы он узнал, как править надо.

Себя он вел бы, как и всем пристало,

И никогда не сбился бы с дороги,

И меньше бы смятенья всюду стало.

За те года, что я провел в остроге,

Там были чернецы, попы, солдаты,

И к наихудшим были меньше строги.

Когда б ты знал, как чувства болью сжаты,

Коль на твоих глазах уйдет подобный!

Жалеешь, что рожден на свет проклятый.

Но я молчу: я слиток чистопробный,

Который тратить надо очень редко,

И для работы не вполне удобный.

Еще одна для памяти заметка:

На чем я написал все это, Лука;

На книге нашего с тобою предка.

Вдоль по полям располагалась мука,

Которая все члены мне скрутила,

А жидкость получилась вроде тука.

Чтоб сделать «О», три раза надо было

Макать перо; не мучат так ужасно

Повитых душ средь адского горнила.

Но так как я не первый здесь напрасно,

То я смолчу и возвращусь к неволе,

Где мозг и сердце мучу ежечасно.

Я меж людей хвалю ее всех боле

И не познавшим заявляю круто:

Добру научат только в этой школе.

О, если бы позволили кому-то

Произнести, как я прочел намедни:

«Возьми свой одр и выйди, Бенвенуто!»

Я пел бы «Верую», и «День последний»,

И «Отче наш», лия щедрот потоки

Хромым, слепым и нищим у обедни.

О, сколько раз мои бледнели щеки

От этих лилий, так что сердцу стали

Флоренция и Франция далеки!

И если мне случится быть в шпитале

И там бы благовещенье висело,

Сбегу, как зверь, чтоб очи не видали.

Не из-за той, чье непорочно тело,

Не от ее святых и славных лилий,

Красы небес и дольнего предела;

Но так как нынче все углы покрыли

Те, у которых ствол в крюках ужасных,

Мне станет страшно, это не они ли.

О, сколько есть под их ярмом злосчастных,

Как я, рабов эмблемы беззаконной,

Высоких душ, божественных и ясных!

Я видел, как упал с небес, сраженный,

Тлетворный символ, устрашив народы,

Потом на камне новый свет зажженный;

Как в замке, где я тщетно ждал свободы,

Разбился колокол; предрек мне это

Творящий в небе суд из рода в роды;

И вскоре черный гроб я видел где-то

Меж лилий сломанных; и крест, и горе,

И множество простертых, в скорбь одето.

Я видел ту, с кем души в вечном споре,

Страшащей всех; и был мне голос внятный:

«Тебе вредящих я похищу вскоре».

Петровой тростью вестник благодатный

Мне начертал на лбу святые строки

И дал завет молчанья троекратный.

Того, кто солнца правит бег высокий,

В его лучах я зрел во всей святыне,

Как человек не видит смертноокий.

Пел воробей вверху скалы в пустыне

Пронзительно; и я сказал: «Наверно,

Он к жизни мне поет, а вам к кончине».

И я писал и пел нелицемерно,

Прося у Бога милости, защиты,

Затем, что смерть мой взор гасила мерно.

Волк, лев, медведь и тигр не так сердиты,

У них до свежей крови меньше жажды,

И сами змеи меньше ядовиты:

Такой был лютый капитан однажды,

Вор и злодей, с ним сволочь кой-какая;

Но молвлю тихо, чтоб не слышал каждый.

Ты видел, как валит ярыжья стая

К бедняге забирать и скарб, и платье,

Христа и Деву на землю швыряя?

В день августа они пришли всей братьей

Зарыть меня в еще сквернейшей яме;

Ноябрь, и всех рассеяло проклятье.

Я некоей трубе внимал ушами,

Вещавшей мне, а я вещал им въяве,

Не размышляя, одолен скорбями.

Увидев, что надеяться не вправе,

Они алмаз мне тайно дали в пище

Толченый, чтобы съесть, а не в оправе.

Я стал давать на пробу мужичище,

Мне корм носившему, и впал в тревогу:

«Должно быть, то Дуранте, мой дружище!»

Но мысли я сперва доверил Богу,

Прося его простить мне прегрешенья,

И «Miserere» повторял помногу.

Когда затихли тяжкие мученья

И дух вступал в предел иной державы,

Готовый взнесться в лучшие селенья,

Ко мне с небес, несущий пальму славы,

Пресветлый ангел снизошел Господень

И обещал мне долгий век и здравый,

Так говоря: «Тот Богу не угоден,

Кто враг тебе, и будет в битве сгублен,

Чтоб стал ты счастлив, весел и свободен,

Отцом небесным и земным излюблен».

Книга вторая

I

Когда я жил во дворце вышесказанного кардинала феррарского,[296] весьма уважаемый вообще всяким и много более посещаемый, нежели был прежде, ибо всякий человек еще пуще удивлялся тому, что я вышел и что я жил посреди стольких непомерных бедствий; пока я переводил дух, стараясь вспомнить свое искусство, я находил превеликое удовольствие в том, чтобы переписывать этот вышеписанный капитоло. Затем, чтобы лучше набраться сил, я принял решение отправиться прогуляться на воздух несколько дней, и с разрешением и лошадьми моего доброго кардинала, вместе с двумя римскими юношами, из которых один был работник моего цеха; другой его товарищ не был из цеха, но поехал, чтобы мне сопутствовать. Выехав из Рима, я направился в Тальякоцце, думая найти там Асканио, вышесказанного моего воспитанника; и, приехав в Тальякоцце, нашел сказанного Асканио, вместе с его отцом, и братьями, и сестрами, и мачехой. Целых два дня я был ими так ласкаем, что невозможно было бы и сказать; я поехал в Рим и увез с собой Асканио. По дороге мы начали разговаривать об искусстве, так что я изнывал от желания вернуться в Рим, чтобы снова начать мои работы. Как только мы прибыли в Рим, я тотчас же приготовился работать и отыскал серебряный таз, каковой я начал для кардинала, прежде чем был заточен. Вместе со сказанным тазом был начат красивейший кувшинчик. Этот был у меня похищен с великим множеством других вещей большой цены. Над сказанным тазом я поставил работать Паголо вышесказанного. Также начал я сызнова кувшин, каковой был составлен из фигурок круглых и барельефом; и подобным же образом был составлен из круглых фигур и из рыб барельефом сказанный таз, такой богатый и так хорошо слаженный, что всякий, кто его видел, оставался восхищен как силою рисунка и замыслом, так и тщательностью, которую проявили эти юноши в сказанных работах. Кардинал приходил каждый день по меньшей мере два раза побыть со мною, вместе с мессер Луиджи Аламанни[297] и с мессер Габриель Чезано,[298] и тут час-другой весело проходило время. Несмотря на то, что у меня было много дела, он еще заваливал меня новыми работами; и дал мне делать свою архипастырскую печать. Каковая была величиною, как рука двенадцатилетнего мальчика; и на этой печати я вырезал две историйки воглубь; и одна была, когда святой Иоанн проповедовал в пустыне, другая — когда святой Амвросий изгнал этих ариан, изображенный на коне с бичом в руке,[299] так смело и хорошо нарисованный и так тщательно сработанный, что всякий говорил, что я превзошел этого великого Лаутицио, каковой занимался только этим художеством; и Кардинал сравнивал ее, ради собственной гордости, с другими печатями римских кардиналов, каковые были почти все руки вышесказанного Лаутицио.