Том 3. Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе - Джеймс Купер

Последний намек не на шутку задел присутствующих,— он был слишком обиден. Многие из них понимали язык, на котором говорил пленник, и к числу их относился Магуа. Хитрый дикарь мгновенно оценил свое преимущество и воспользовался им. Сбросив с плеч легкий кожаный плащ, он вытянул руку и разразился потоком опасного и хитроумного красноречия. Как ни подорвал он свое влияние на товарищей пристрастием к огненной воде и бегством от родного племени, краснокожему нельзя было отказать ни в смелости, ни в ораторском даровании. У него всегда находились слушатели, и ему редко Не удавалось убедить их. В данном же случае его природные способности подкреплялись еще и жаждой мести.

Он снова вспомнил подробности нападения на остров у Гленна, рассказал о смерти соплеменников и бегстве самых заклятых врагов его народа. Затем описал местоположение и вид горы, на которую привел пленников, попавших в руки гуронов. О своих кровожадных намерениях в отношении девушек и неудавшемся коварстве Магуа не упомянул, а сразу перешел к внезапному нападению отряда Длинного Карабина и роковому исходу схватки. Тут он сделал паузу и оглянулся вокруг с притворным благоговением перед памятью усопших, а на самом деле затем, чтобы проверить, какое впечатление произвела вступительная часть его речи. Как обычно, все глаза были устремлены на него. Каждая смуглая фигура словно превратилась в живую статую — так неподвижны были позы индейцев и так велико их внимание.

Затем Магуа понизил голос, до сих пор звонкий и сильный, и перечислил заслуги погибших. Ни одно их достоинство, способное вызвать симпатию у краснокожих, не было обойдено молчанием. Один никогда не возвращался с охоты без добычи; другой был неутомим, идя по следу врага. Этот был храбр, тот щедр. Словом, Лисица так искусно рассыпал похвалы, что умудрился затронуть каждую струну, которая могла найти отголосок в сердце представителей племени, состоявшего из сравнительно небольшого числа семей.

— Разве кости моих молодых воинов покоятся среди родных могил? — заключил он.— Нет, и вы знаете это. Их души ушли в Край заходящего солнца и уже пересекают великие воды на пути к Стране вечно счастливой охоты. Но они ушли без пищи, ружей, ножей и мокасин, ушли нищие и нагие, какими родились на свет. Можно ли это допустить? Неужели души их войдут в Страну справедливости, подобно голодным ирокезам и обабившимся делаварам, а не явятся на встречу с друзьями с оружием в руках и одеждой на плечах. Что подумают наши праотцы, когда увидят, чем стало племя вейандотов? Они посмотрят на своих детей мрачным взглядом и скажут: «Уходите! Под именем гуронов сюда проникли чиппевеи». Не забывайте о мертвых, братья! Память краснокожего никогда не засыпает. Нагрузим наши дары на спину этого могиканина, пока он не зашатается под их тяжестью, и отправим его вслед за моими молодыми воинами. Они взывают к нам о помощи, а уши наши заткнуты; они молят: «Не забывайте нас!» Когда же они увидят, как душа могиканина следует за ними со своей ношей, они поймут, что мы помним о них. И тогда они будут счастливы, а дети наши скажут: «Так поступали с друзьями наши отцы, так должны поступать и мы». Что значит один ингиз? Мы убили многих, а земля все еще не напиталась кровью. Пятно на имени гурона может быть смыто лишь кровью индейца. Пусть делавар умрет!

Вряд ли трудно угадать, какое действие могла возыметь такая речь, произнесенная взволнованным голосом и сопровождаемая выразительными жестами. Магуа так ловко переплел естественные привязанности слушателей с их суевериями, что гуроны, у которых всегда существовал обычай приносить кровавые жертвы душам усопших соплеменников, окончательно утратили всякую человечность — ее заглушила жажда мести. Один воин, человек с диким, свирепым лицом, прислушивался к словам оратора с особым вниманием, выделявшим его среди остальных. Черты его ежеминутно меняли свое выражение под наплывом различных чувств, пока не превратились наконец в застывшую маску смертельной злобы. Едва Магуа кончил речь, как воин этот вскочил и с дьявольским воплем завертел над головой томагавком, чье лезвие засверкало в свете факела. Движение и крик краснокожего оказались настолько неожиданными, что никто не успел хоть словом помешать его кровавым намерениям. Из его руки словно брызнул яркий луч, тут же перерезанный отчетливой темной линией. Лучом был брошенный томагавк, линией же — рука Магуа, отклонившая удар от цели. Быстрое и ловкое вмешательство Лисицы не запоздало. Острое оружие перерубило боевое перо на головном уборе Ункаса и, словно пущенное мощной катапультой, пробило насквозь хрупкую стену хижины.

Заметив угрожающее движение дикаря, Дункан вскочил на ноги: сердце его хотя и похолодело, но было полно самых великодушных намерений по отношению к другу. Однако он с одного взгляда убедился, что удар попал мимо цели, и ужас его сменился восхищением. Ункас стоял все так же спокойно, с невозмутимым равнодушием глядя врагу в глаза. Мрамор — и тот не мог быть холодней, бесстрастней и тверже, чем лицо могиканина при этом неожиданном и злобном нападении. Затем, словно сожалея о столь счастливой для него неумелости врага, он улыбнулся и бросил несколько презрительных слов на своем мягком, мелодичном языке.

— Нет! — сказал Магуа, убедившись, что пленник невредим,— Его позор должно осветить солнце, трепет его тела должны видеть женщины и дети, иначе наша месть станет ребяческой забавой. Уведите его туда, где царит безмолвие. Посмотрим, спокойно ли проспит дела-вар ночь, зная, что утром умрет!

Молодые воины, которым поручено было стеречь пленника, крепко связали ему руки ивовыми прутьями и в глубоком, мрачном, зловещем молчании вывели его из хижины. Лишь на самом пороге ее Ункас, словно заколебавшись, замедлил- твердые шаги. Он обернулся, окинул круг своих врагов высокомерным взглядом, и Дункан с радостью прочел на лице его выражение, которое счел свидетельством того, что надежда на спасение не покинула окончательно молодого вождя.

Магуа был слишком доволен успехом и поглощен своими тайными планами, чтобы оставаться с сородичами. Запахнув плащ, он тоже покинул хижину без дальнейших разговоров, которые могли оказаться роковыми для его соседа. Несмотря на всю свою природную твердость, нарастающее негодование и тревогу за участь Ункаса, Хейуорд почувствовал значительное облегчение, когда его опасный и хитрый враг ушел. Возбуждение, вызванное речью Магуа, мало-помалу улеглось. Воины заняли прежние места, и хижина вновь наполнилась облаками табачного дыма. Целых полчаса никто не произносил ни слова и не поворачивал головы. Все погрузились в глубокое задумчивое молчание, которое у этих необузданных людей, отличающихся в то же время поразительным самообладанием, неизменно следует за бурной вспышкой страстей.