Собачья смерть - Борис Акунин

кого я знаю. Мне нужно стать вами, человеком, который убил другого человека во имя высшей цели. Я должна понять и прочувствовать, что это такое. Скажу вам честно — я пока сама не знаю, какую цель будет преследовать мой роман: вдохновить молодого читателя на подвиг или предостеречь от кровопролития. Но мне ясно, что без разговора с вами ничего живого я не напишу.

— Хотите писать живое — пишите о живых, оставьте мертвецов в покое, — попробовал отшутиться он, но у Лили начисто отсутствовало чувство юмора.

— Вы не можете мне отказать. Вы сами писатель, как и я, — сурово молвила она. — Если откажете, я буду очень удручена. («I will be very distressed», что по-английски звучит почти трагически.)

Обижать ее, конечно, не хотелось, но на Сергея подействовало другое соображение, не эмоционального, а общественного свойства.

С литературной точки зрения итальянский роман (он назывался «Gadfly») получился неважнецким, но он был насыщен магнетической энергией, которая так сильно действует на юные умы. Это, пожалуй, искупало и картонность персонажей, и технические огрехи сюжета. Роман мисс Булл зажжет тираноборческий пламень во многих душах, в этом можно не сомневаться. Если с таким же азартом будет написана книга о терроризме, бог знает сколько юношей и девушек начнут мечтать об участи героического убийцы. В этом возрасте от мечты до ее осуществления один шаг. И без того уж сколько их, мотыльков революции, сгорело в этом огне.

— Хорошо, Лилия Георгиевна, — медленно произнес Кравчинский. Его некрасивое, грубо вылепленное лицо вдруг побледнело. — Я расскажу вам, каково это — убить человека ради высшей цели.

Фанни тихо поднялась из-за стола и вышла. Она никогда не спрашивала мужа про ту историю. Не хотела про нее знать.

И правильно, что не хотела.

«Дело было летом семьдесят восьмого года. После выстрела Веры Засулич и в особенности после ее неожиданного оправдания власти впали в неистовство. Аресты, облавы, высылки в Сибирь безо всякого судебного разбирательства. Общество было потрясено показательной расправой над «народниками». Жандармы посадили тысячу четыреста человек, просто по подозрению. Обвинение предъявили лишь каждому седьмому, остальных, как оказалось, судить вообще не за что. Но за время предварительного заключения, от многомесячного нахождения в каменном мешке, восемьдесят человек умерли, покончили с собой или сошли с ума. Восемьдесят! Почти все совсем, совсем молодые. Самые лучшие, самые чистые, самые альтруистические из сыновей и дочерей России. Было ясно, что царь и его министры решили запугать общество. Это — настоящий терроризм, они начали первые, говорили мы. Что ж, давайте тоже их пугнем, ответим террором на террор.

Понимаете, когда Засулич в январе выстрелила в петербургского градоначальника Трепова, это еще не было организованным революционным террором. То был импульсивный порыв одиночки. Теперь же речь шла о кардинальной смене тактики. Мы решили, что будем действовать не под воздействием эмоций, а хладнокровно и беспристрастно. Не убивать, а казнить. На основании приговора подпольного революционного суда.

Первый обвиняемый был очевиден — главный начальник всего сыска, главный организатор репрессий, шеф жандармского корпуса и одновременно начальник Третьего отделения Мезенцов. С его назначением государственный террор вошел в систему. За это мы Мезенцова судили — заочно, но с прокурором и адвокатом. Да, был и адвокат. Он перечислил заслуги подсудимого: герой Севастопольской обороны, щепетильно честен, живет скромно, жертвует на благотворительность. Не забыл даже о том, что это правнук великого полководца Суворова и внук цареубийцы Зубова. Но злодейства Мезенцова перевесили. Приговор был единогласным.

Встал вопрос об исполнителе. Товарищи выбрали меня. Во-первых, я слыл человеком решительным, который в роковой миг не дрогнет. (Как вы увидите, в этом они ошибались.) Во-вторых, за физическую силу и ловкость. Ну, что было, то было. В-третьих, за опыт. Я ведь к тому времени уже повоевал на Балканах, покуролесил с анархистами в Италии. Считался матерым волком и втайне очень гордился этой славой. Потому и согласился, сразу же, без колебаний. Даже счел партийное поручение за великую честь.

Стали дискутировать, как осуществить казнь.

Наша служба наблюдения установила, что Мезенцов, человек твердых привычек, каждый день, рано утром, совершает один и тот же маршрут. Выходит из дому и через Михайловскую улицу, а потом через Большую Итальянскую следует к Гостиному двору. Там молится в часовне (генерал был набожен) и возвращается обратно. Охраны никакой — времена были идиллические. Сопровождает шефа жандармов обычно всего один человек, и не телохранитель, а приятель и сосед, такой же богомолец, отставной подполковник. Идут себе, болтают, вокруг не смотрят. Прикончить Мезенцова будет легко.

Но я сказал товарищам, что нападать из-за угла не стану. И вообще убивать того, кто не сопротивляется, — гнусность.

Предложил такой план.

Мы подстерегаем Мезенцова на углу, затаскиваем в глухой двор, и там я предлагаю ему поединок. Оружие он вправе выбрать сам: пистолеты или шпаги. Секундант у него есть, его спутник. Смешно, да? Прямо роман «Граф Монте-Кристо».

Нет, сказали мне остальные. Смысл в том, что это именно казнь преступника, а не какой-то там рыцарский турнир. Мезенцов не рыцарь, он царский псарь и палач.

Тогда у меня возникла другая идея. «Коли так, пусть я тоже буду палачом! — говорю. — Для революции я готов и на это. Выкуем широкую, тяжелую саблю. Я наточу ее до бритвенной остроты и отрублю Мезенцову голову — как революционный палач Сансон отрубил голову Людовику XVI! Силы у меня хватит».

Один из наших был хорошим кузнецом, выучился ремеслу, когда готовился к хождению в народ. Он мог выковать любое оружие.

Но Саша Михайлов, самый умный и взрослый в нашей компании, сказал: «Давайте без театральности. Нечего превращать убийство в аттракцион. Ты, Сергей, рассказывал, что итальянцы научили тебя действовать стилетом. Это вернее, чем пистолет. Каракозов промазал, Засулич скотину Трепова только ранила, а бывают и осечки».

И наш кузнец сделал мне стилет, по моему рисунку. Стилет смертоноснее ножа. Эррико, мой итальянский приятель, говорил: «Нож — оружие шпаны, убивать надо стилетом». Потому что плоское лезвие может соскользнуть по ребрам и проникает не так глубоко. А узкий клинок при сильном ударе ребро просто переламывает. И его, в отличие от ножа, легко повернуть в ране, чтобы сделать ее смертельной. Эррико говорил: «Ни в коем случае не забудь повернуть. Чтоб о кость заскрежетало». Вы морщитесь, Лили? Это не картина Делакруа «Свобода на баррикадах». Это убийство.

Ну, стало быть, всё готово. Стилет выкован, пролетка с хорошим рысаком нанята, двое товарищей меня страхуют, трое сигнальщиков расставлены по маршруту следования. Я ночью не сплю, репетирую. Подошел, выхватил, ударил, повернул. Сказал: «По приговору