КГБ в смокинге. Книга 2 - Валентина Мальцева

Ужасно хотелось курить, но я не знала языковой принадлежности моего очередного избавителя, а экспериментировать и вступать в очередную беседу с незнакомым человеком не было ни сил, ни желания…

Мысленно уговорив себя потерпеть, я смотрела в окно, потом закрыла глаза и представила себе, что все происходит в Москве, на улице Горького, по которой такси везет меня в редакцию. Я, как всегда, опаздываю, обещаю шоферу накинуть гривенник поверх счетчика, а тем временем мысленно воображаю привычную картину: возмущенный ответсекретарь редакции Юра Грачев встречает меня с порога истошным воплем непохмелившегося почитателя «Агдама»: «Мальцева, еб твою сволочную мать! Имей же ты совесть, сучара бесстыжая, половина одиннадцатого уже!», — а я сую ему прямо в угреватый, в красных прожилках, нос свернутую трубку из исчерканных ночью желтых гранок и говорю: «Юрик, образинушка моя, во-первых, оставь в покое мою несчастную маму, она и слов-то таких не знает, а, во-вторых, посмотри, урод, какой материал я тебе принесла!..»

Видение было настолько реальным, что я открыла глаза почти с полной уверенностью, что вот сейчас увижу справа в грязном, с потеками, окне машины магазин «Подарки», а затем слева, за мраморным барьером подземного перехода — стеклянный выступ кафе «Лира»… Увы, за окном по-прежнему мелькала чужая и холодная Прага. И вот тут-то желание закурить взыграло во мне с такой чудовищной силой, что я махнула рукой на все свои благие намерения и спросила водителя на самом интернациональном в мире английском:

— Извините, у вас не будет закурить?

Силуэт за рулем ожил и зашевелился. Впрочем, это была его единственная реакция на мою просьбу.

— Так как насчет закурить? — повторила я свою просьбу по-французски.

Не оборачиваясь, водитель протянул мне пачку сигарет, и, не успев сообразить, что же именно напомнил мне этот жест и эта золоченая пачка, я услышала:

— Закуривайте, гражданка!

Кажется, я взвизгнула. Или это был звук тормозов. А скорее всего — и то, и другое, поскольку я стремительным броском кинулась к Юджину, обхватила его за шею и сдавила с такой силой, на какую только была способна, в результате чего машина встала как вкопанная. Лишь легкое эхо, ненавязчивый звон в ушах — отголосок спонтанно-гармонического симбиоза моих голосовых связок и тормозных колодок автомобиля неизвестной марки — убедили меня в том, что услышанная фраза произнесена самым нереальным в эту ночь человеком на свете…

— Любимый мой!.. — бормотала я, глотая слезы и осыпая совершенно бестолковыми, какими-то телячьими поцелуями его шею, уши, подбородок, краешки глаз. — Хороший мой!.. Это мне в награду, я знаю!.. Единственный мой!.. Я чувствовала, откуда у меня берутся силы для всего этого кошмара!.. Красавец мой ненаглядный!.. Солнышко мое заокеанское!.. Я знала, что ты приедешь за мной, золотко мое, я знала, знала, знала!.. Как же мне тебя не хватало, если бы ты только мог себе представить, хороший мой!..

— Я представляю, Вэл… — несколько секунд он откашливался, словно ему что-то попало не в то горло, после чего потянулся к «бардачку».

— Ты куда?

— За диктофоном.

— Зачем он тебе?

— Хочу попросить тебя повторить все это еще раз… Ну, про золотко… и это… солнышко заокеанское…

— Не трать время, глупый! Эти слова я буду повторять тебе всю жизнь. Не надо будет даже нажимать на клавишу — только появись! Видишь, как все удобно?

— Я тебя люблю, Вэл, — он закинул руки назад и обхватил мою голову. — Я тебя так люблю!

— Нет, милый, это я тебя люблю. А ты лишь присутствуешь при этом. Наблюдаешь из партера в бинокль и, довольный, аплодируешь… Если бы ты только знал, как я…

— Я представляю себе.

— Ты тупой, Юджин, — бормотала я, заливаясь слезами и еще крепче сдавливая его шею. — Ты очень тупой мальчик, Юджин. Как и все мужики. Что вы можете себе представлять?! Что ты вообще знаешь о любви женщины, прагматик мой ненаглядный?

— А как на этот вопрос должны отвечать очень тупые мальчики?

— Господи, да какое мне до них дело?!.

Я молча плакала, стискивая его шею железной хваткой вконец одичавшей и затравленной бабы. Если бы в этот момент какая-нибудь сволочь вздумала оторвать меня от него, то для этого пришлось бы ампутировать мне обе руки.

— Ты только не плачь, Вэл… — он гладил мои пальцы с такой нежностью, словно за минуту до этого их раздробили на наковальне. — Не надо плакать, дорогая, все уже хорошо, все позади… Don’t cry, my smart girl… Мы снова вместе, все замечательно, слышишь меня?

— Нет. Не слышу. Повтори.

— Все хорошо, Вэл.

— Ты в этом уверен?

— Да.

— Значит, пока я тебя душила, мы незаметно въехали в Америку?

— Нет, до Америки нам еще нужно добраться.

— Думашь, мы доберемся?

— Еще как!

— Тогда поехали, Юджин, чего ты ждешь?! — я почти кричала. — Поехали отсюда скорее, миленький! Если ты опять куда-нибудь пропадешь или исчезнешь, еще раз без тебя я уж точно не выдержу. Ты знаешь, на мне, по-моему, ставят какой-то ужасный эксперимент. Они все словно сговорились сжить меня со свету, но перед этим посмотреть, на сколько меня хватит… Но мой предел наступил уже давно… Это правда, золотко мое, очень давно… И если я как-то держалась, то только потому, что знала: ты обязательно придешь за мной. Не бросай меня больше, Юджин!

— Я никогда тебя больше не брошу, Вэл.

— Ну, поезжай скорее, что мы тут торчим?!

— Сейчас, — он улыбнулся. — Только отпусти, пожалуйста, мою шею…

— Зачем?

— Без нее мне будет трудно вертеть головой, высматривая красивых женщин…

— Не трать время на ерунду: в Праге есть только одна красивая женщина. И та проездом.

— Не в Праге, а в мире.

— Пока есть, — пробормотала я.

— И всегда будет.

— Кого ты успокаиваешь? Меня? Себя?

— Так что насчет свободы шеи?

Я молча кивнула, отпустила его мокрую от моих слез шею, после чего, с колоссальным трудом протиснувшись в своем дерюжном пальто в узенькое пространство между двумя передними креслами, уселась на пассажирское место и вцепилась в его правую руку.

— Ты что, Вэл?

— Скажи, ты можешь вести машину одной рукой?

— Только в Америке.

— Ты сноб, милый.

— Я не сноб, милая.

— Тогда почему не здесь?

— Потому что у этой машины нет автоматической коробки передач. В Чехословакии такие не выпускают.

— Ладно, давай сделаем вид, что я поняла твое объяснение.

— Давай.

— А если я тебя очень попрошу?

— Если очень попросишь, то смогу.

— Тогда не выдергивай свою руку, пожалуйста, и быстренько поезжай вперед.

— Давай сделаем так: я положу свою руку на эту железяку — она называется ручкой переключения скоростей, — а ты положишь на мою руку свою. О’кей?

— О’кей. Только ответь вначале на один вопрос…

— Ты прекрасно выглядишь, родная.

— Я тебя люблю, даже когда ты насквозь лжив.

— А я люблю тебя за то, что ты меня любишь, когда я насквозь лжив. Хотя и говорю чистую правду.

— Я не об этом хотела спросить, Юджин.

— Все остальное — потом.

— Скажи мне только, куда мы едем? В аэропорт? На вокзал? В гостиницу? Или на квартиру твоей пражской любовницы, которую она благородно пожертвовала тебе на две ночи?

— Почему только на две? — тыльной стороной ладони он вытер мой левый глаз, черный от слез и домо-настырских остатков туши «Луи-Филипп».

— А на сколько?

— Потом, — Юджин повернул ключ зажигания и врубил мотор. — Все потом, дорогая.

— Когда потом?

— Когда приедем.

— Когда куда приедем, милый? В Америку? В очередной монастырь? На Лубянку? Право, я даже не знаю, где нас с тобой ждут с большим нетерпением!..

— Вэл, ты можешь потерпеть десять минут? Ну максимум пятнадцать?

— Да Господи! — взревела я. — И это ты спрашиваешь меня?! Меня, которая…

— Понял, — коротко кивнул Юджин и рывком тронул машину с места. — Уже поехали.

— Я только хочу сказать тебе одну вещь.

— Какую?

— Знаешь, что говорят женщины в русской глубинке, когда в полном одиночестве пьют четвертый стакан чая без сахара, лимона и варенья?

— Что ненавидят Политбюро ЦК КПСС и все советское правительство, оставившее их без сладкого, — не отрываясь от дороги, ответил Юджин.

— Дурак!

— Тогда не знаю.

— Они говорят: «Господи, хорошо-то как! Не умереть бы от счастья!..»

— И что? — он недоуменно пожал плечами.

— Кажется, теперь я их понимаю…

27

Швейцария. Цюрих

15 января 1978 года

Ровно в десять утра в кабинете главы представительства «Аэрофлота» в Цюрихе мелодично звякнул телефон.

— Господин Онопко? — английский звонившего явно выдавал его американское происхождение.