Молодая Екатерина - Ольга Елисеева

Блеск и нищета двора хорошо показаны в «Записках» Екатерины. На фоне приведенных фактов ее описания не выглядят преувеличенными. Вспомним историю со 100 тыс. рублей, сначала подаренными великой княгине на родины Павла, а потом «занятыми» у нее же, чтобы «наградить» Петра Федоровича. Имелся и другой презент, тоже указывавший на состояние казны, — небольшой ларчик, в котором роженица нашла «очень бедное маленькое ожерелье с серьгами и двумя жалкими перстнями». Екатерина прибавляла, что ей совестно было бы подарить эти вещи своим камер-фрау, ни один камень не стоил и ста рублей[466].

Как и в 1747 г., Бестужев советовал выйти из положения за счет субсидии иностранного двора. Императрица склонялась к его мнению. Но за устройство подобного договора британской стороне предстояло заплатить всем заинтересованным лицам: не только канцлеру, но и вице-канцлеру Воронцову, Разумовским, возможно, группировке Шуваловых, а если удастся, то и самой государыне. Таким образом, Англии пришлось бы потратить куда больше денег, чем указывалось в договоре, причем еще на этапе его подписания и ратификации. Подобную систему Питт-старший называл «дикой» и способной навлечь «банкротство на Великобританию». А коль скоро ею предстояло связать не только Россию, но и всех союзников Лондона, то Англия оставалась без денежных запасов еще на пороге войны. «Эти громадные суммы лягут тяжким бременем на плечи тех же восьми миллионов англичан, — взывал к разуму правительства лидер вигов, — и тогда кто может поручиться за последствия?»[467]. Питт имел в виду социальный взрыв.

Таковой же мог произойти и в России по сходным причинам. Если бы казна не пополнилась со стороны, деньги пришлось бы «выдаивать» из налогоплательщиков. Этот процесс уже шел полным ходом и вызывал крайне болезненную реакцию во всех слоях общества. В отличие от Бестужева, стремившегося к займам, Шуваловы предложили другой путь покрытия государственных расходов. Старшего из «братьев-разбойников», Петра Ивановича, можно было бы назвать настоящим «прибыльщиком» в петровском смысле слова. Он постоянно изобретал новые налоги, откупа и монополии, за счет которых сокращался дефицит бюджета, а собственные карманы раздувались от звонкой монеты.

Не было такого ругательства, которым не наградил бы графа-прожектера желчный Щербатов. «Изверг», «чудовище», «опричник», «гонитель», «исполненный многими пороками» и автор «развратных предприятий». Среди которых, между прочим, числились: отмена внутренних таможен, значительно оживившая торговлю, перевооружение русской артиллерии дальнобойными шуваловскими гаубицами и единорогами, попытки провести Генеральное межевание и создать новое Уложение. Два последних мероприятия не удались из-за колебаний Елизаветы Петровны, к ним вернулись в царствование Екатерины II. Однако их необходимость осознавалась и отстаивалась Петром Ивановичем уже в 1750-х гг. Беззастенчивый вор, он был в то же время неутомимым работником, фонтанировавшим идеями. Составитель косноязычных проектов, граф мыслил ясно и с замахом на будущее[468].

Этими качествами старший из братьев Шуваловых очень напоминал Бестужева — своего заклятого врага. Без таких людей несмазанная телега елизаветинского правительства вообще не сдвинулась бы с места, тем более что августейшая возница норовила заснуть на облучке. «Проникнул он, что доходы государственные не имеют порядочного положения, — писал Щербатов, — … тогда, когда сенат, не имея сведений о суммах, где какие находятся, всегда жаловался на недостаток денег, сей всегда говорил, что их довольно, и находил нужные суммы… Увеличил доходы с винных откупов… и сам участником оных учинился. Монополии старался вводить и сам взял откуп табаку, рыбные ловли на Белом и Ледяном море, и леса алоницкие, за все получая себе прибыль… Учредил род инквизиции, изыскующей корчемство, и обагрил российские области кровию пытаемых и сеченных кнутом, а пустыни сибирские и рудники наполнил сосланными… так что считают до 15 000 человек, претерпевших такое наказание. Умножил пошлины на товары без разбору… умножил цену на соль, а сим самым приключил недостаток и болезни в народе. Коснувшись до монеты, возвышал и уменьшал ее цену, так что пятикопеешники медные привел хоть в грош… Бедные подданные три пятых капиталу своего потеряли… Множество старых пушек в медную монету переделал, приписуя себе в честь, что якобы погибшее сокровище в сокровище обращающееся обратил… Учредил банк, по-видимому, могущий бы полезным быть подданным… Но кто сим банком воспользовался? Он сам, взяв миллион»[469].

И чеканка облегченной серебряной монеты, и введение монополий, и выбивание денег из хозяев незаконных питейных заведений позволили к середине 1750-х гг. несколько поправить состояние казны. Эти мероприятия иногда называют «шуваловскими реформами», однако, по сути, они были мерами фискального характера.

В лице старшего из «братьев-разбойников» канцлер встретил непримиримого врага субсидной конвенции. Не потому, что английские деньги казались графу вредны для государственных интересов России, а потому, что сам Петр Иванович не стоял у золотоносного источника в числе первых и получил бы мало. Шуваловым следовало искать другого донора и вовремя занять место «на раздаче». Британский кабинет с его старыми, бестужевскими связями не подходил. Поэтому партия фаворита усиленно прощупывала почву для переговоров с Францией и всячески тормозила английский проект.

«Отвращение от дел»

В начале марта 1755 г. посланник Гай Диккенс с раздражением писал в Лондон: «В течение нескольких месяцев у царицы не нашлось свободной минуты, чтобы заняться делами». Если прежде Елизавета Петровна оставляла важные бумаги без резолюций и даже без знакомства, поскольку много времени проводила на балах и охотах, то теперь она все реже покидала внутренние покои, доступ куда был заказан для большинства должностных лиц.

Как позднее замечал секретарь французского посольства Жан-Луи Фавье: «Годы и расстроенное здоровье отразились также и на нравственном состоянии императрицы. Любовь к удовольствиям и шумным празднествам уступила в ней место расположению к тишине и даже к уединению, но не к труду. К этому последнему Елизавета Петровна чувствует большее, нежели когда-либо, отвращение. Для нее ненавистно всякое напоминание о делах, и приближенным нередко случается выжидать по полугоду удобной минуты, чтобы склонить ее подписать указ или письмо»[470].

Бестужеву приходилось лгать британскому партнеру, придумывая массу отговорок и объяснений, почему ее величество никак не рассмотрит документы, присланные из Лондона. Этот хитроумный проныра, трудившийся дни и ночи напролет (если не впадал в запой), вынужден был притворяться сибаритом. «Отвращение великого канцлера к делам столь же глубоко, как и у императрицы, — жаловался Диккенс. — Если бы он последовал моим советам, то вместо писания промеморий, коих никто не читает, и лежания в постели до полудня явился бы к десяти часам утра в апартаменты прежнего фаворита, графа Алексея Разумовского, куда нередко заглядывает императрица, и у него было бы достаточно случаев, дабы устроить решение тех дел, кои до сих пор висят в воздухе».