Начало конца - Марк Алданов

Телохранитель смущенно спросил Тамарина, не разрешит ли он немного отдохнуть и перекусить. «Да, разумеется, – поспешно подтвердил Константин Александрович, – нам кое-что дали в дорогу. Вон корзинка… Тут в автомобиле и закусим?» Молодой человек вспыхнул и, запинаясь, пояснил, что корзинка дана не им: у них есть своя еда. Он добавил, что немного дальше, за углом, есть кофейня. Правда, едва ли там можно достать еду, но, быть может, что-нибудь все-таки найдется. «Отлично! Вот туда и пойдем». Телохранитель бросился к шоферу и что-то ему сказал. Немец, видимо, тоже обрадовался, но, как показалось Тамарину, сразу потерял к нему уважение.

Константин Александрович хотел было взять корзинку, – на лице телохранителя изобразился такой ужас, точно тяжесть корзинки могла раздавить русского генерала, – молодой человек схватил ее и понес. Шофер тщательно запер автомобиль, показывая выражением лица, что он никому здесь не доверяет. До кофейни идти было недалеко. На углу телохранитель показал командарму здание, развороченное воздушным снарядом. Два этажа его были открыты, как полки этажерки. Очень пострадал и соседний кинематограф. На полуобвалившейся стене висела разорванная, обуглившаяся по краям, но еще свежая по краске афиша, что-то напомнившая Тамарину. «Кажется, стиль рюсс?» На афише были изображены длинноволосый геркулес в красной рубахе с обнаженной шашкой, еще какой-то другой человек, густо окровавленный, с выколотыми глазами, затем блестящий бал в зале непостижимых размеров, что-то еще.

«Ишь в какой мы моде!» – со смешанными чувствами подумал Константин Александрович. Юноша взволнованно пояснил, что в прошлый свой приезд видел здесь эти самые русские фильмы, а как раз на следующий вечер произошла воздушная бомбардировка и погибло множество женщин и детей. «Ох, уж эти мне женщины и дети», – недоверчиво подумал Тамарин и сделал фальшиво-испуганное лицо, как полагается делать при получени известия о смерти чужих людей. Из приличия они пошли дальше молча. По дороге им попадались в самом деле главным образом женщины и дети. Но на углу, перед очень старым двухэтажным домом из тесаного камня, толпились мужчины, в большинстве вооруженные, в военных или полувоенных нарядах, в странных, с прорезами для рук, мантиях на красной подкладке. В полусознательной памяти Константина Александровича на мгновение всплыла его красная подкладка, – он вздохнул, так и не сознав, почему вздыхает. «Живописно, грех сказать! Это, по крайней мере, испанисто…»

Их оглядели с любопытством. Некоторые военные отдали честь командарму, но не все. Кое-кто поспешно отвернулся. В домике стоял адский гул. «Может, домик как домик, а может, тут эдакий Лопе де Вега и жил!..» Наверху, прорезав крики и смех, страшно захрипел радиоаппарат. Толпа устремилась в домик, шум еще усилился. «Это здешний республиканский клуб, – объяснил телохранитель. – Тут же теперь помещается штаб…» Он назвал номер бригады. «Вы зашли бы узнать: уж не случилось ли что-либо важное?» – предложил Константин Александрович. «Мы можем зайти все, никто ничего не скажет». Тамарин с недоумением взглянул на немца. Тот засмеялся и махнул рукой.

Они поднялись по каменной лестнице и вошли в большую переполненную людьми комнату со сводчатым потолком, каменным полом. В комнате галдели люди, стучали пишущие машинки, трещал телефон, что-то выкрикивал радиоаппарат. Беспрестанно входили все новые посетители, в пелеринах, в плащах, в сапогах, начищенных до изумительного блеска. Но и тех, которые носили военную форму, Тамарин не мог серьезно считать офицерами, как не мог серьезно признать, что это заведение – какой бы ни был штаб, хотя бы и незначительной воинской части. В комнате стоял густой дым. У Константина Александровича немного закружилась голова. Телохранитель вернулся от радиоаппарата и заявил, что одержана большая победа, но подробности разобрать было трудно. «Quatsch!»[200] – решительно сказал немец. «Пойдем», – приказал Константин Александрович. Ему было и смешно, и обидно. «Правда, это глушь и далеко от фронта…»

Кофейня была именно такая, какой ждал от Испании Тамарин. Собственно, это была не кофейня, а харчевня. Правая часть дома, очевидно, предназначалась для скота. «Сюда, должно быть, и сейчас приезжают на ослах или на мулах. Уж здесь-то, наверное, бывали Дон Кихот и Санчо Пансо…» Слева была кухня, тоже из тех, что описываются в старых романах, с большим очагом, с веревками, подвешенными к бревнам потолка. «Это для окороков, что ли?» К кухне примыкала довольно большая комната с деревянными столами, со стульями старинной формы, со столиком хозяйки на возвышении. Хозяйка, почтенная усатая женщина, взглянула на военного гостя с явным беспокойством. Поговорив с ней, телохранитель печально сказал, что еды никакой нет, только… Он произнес какое-то трудное длинное слово. «Что такое авельянос? Ну, авельянос так авельянос, – благодушно согласился Тамарин, – а вот нет ли у нее вина? Хереса, например?» Этот вопрос как будто удивил телохранителя. Он снова обратился к хозяйке и, вернувшись, сообщил, что херес есть, сейчас дадут. Немец одобрительно кивнул головой, словно показывая, что и он заказал бы то же самое. Шофер и телохранитель, очевидно, не решались сесть без приглашения. «Что ж, садитесь», – предложил Тамарин: он хотел было добавить: «граждане», но язык по-французски слова citoyens не выговорил; по-русски в свое время, в Москве, почему-то выходило гораздо легче, особенно с 1920 года: в начале революции Константину Александровичу все казалось, что его называют гражданином в насмешку.

Они выбрали стол в углу. Тамарин сел на скамью, его спутники заняли стулья по другую сторону стола. На третий стул телохранитель положил один из своих пистолетов, поставив в углу винтовку. Вторым пистолетом он пользовался, как певица розой или платочком во время исполнения романса, чтобы занять руки.

– А вы бы спрятали оба пистолета, опасности пока никакой, – благодушно посоветовал ему Тамарин. Юноша смущенно улыбнулся. Немец развернул свой перевязанный кулек, вынул хлеб, колбасу и спрятал веревочку. Тамарин поднял крышку корзинки. Оба спутника его ахнули: там были ветчина, жареная курица, пирожки, фрукты; нашлись даже вилка, нож, горчица. «Какой любезный человек!» – опять подумал, веселея, Константин Александрович. Ему стало совестно перед спутниками, старавшимися не смотреть на корзину. «Наши-то, слава Богу, питаются здесь не так, как эти!..»

– Вот мы все это разделим, как следует, на три части, – особенно веселым тоном сказал он и стал делить прилипшую к бумаге ветчину. Телохранитель покраснел. – А вы мне зато дадите вашей колбасы, она, кажется, очень вкусная, – деликатно добавил Константин Александрович.

Хозяйка принесла херес, стаканы и густой напиток, оказавшийся чем-то вроде шоколада. Тамарин разлил вино по стаканам. «О, ради Бога, мне не надо так много!» – с искренним испугом воскликнул телохранитель. Он действительно только отпил из стакана и отставил его в сторону. Немец взглянул на него с презрением, залпом выпил полный стакан и посмотрел на марку бутылки. Константин Александрович тотчас налил ему еще вина. В кофейню вошли два старых испанца, вежливо раскланявшиеся сначала с хозяйкой, потом с Тамариным и его спутниками. Шофер и телохранитель живо съели свои порции ветчины, курицы, пирожков. «Верно, давно такого пира не видели…»

– В берлинском ресторане Кемпинского был тоже очень хороший херес, – сказал немец. Тамарин подлил ему еще. – О, я сказал не для этого, – пояснил шофер и очень поблагодарил Константина Александровича, хотя и без прежней скороговорки. – В свое время, до Гитлера, я часто бывал у Кемпинского и начинал именно с хереса, а иногда и с икры. Caviar im Eisblock[201]. Замечательная закуска! – добавил он с легким поклоном, желая, очевидно, сказать комплимент русскому. – Я не знаю лучше закуски. Разве рейнлакс под майонезом?

Шофер сообщил, что он родом из Магдебурга, сын государственного чиновника, доктор философии Берлинского университета, занимал очень хорошее положение в социал-демократической партии, работал в разных ее учреждениях, писал в печати и на следующих выборах имел бы большие шансы пройти в рейхстаг. – Моя кандидатура уже обсуждалась в партии. Но из-за господина Гитлера я должен был бежать, хотя я коренной стопроцентный ариец. В моих жилах нет ни одной капли еврейской крови… Разумеется, я не антисемит, – поспешно добавил он, – у меня близкие друзья евреи. Я только констатирую факт.

– Здесь вы в чине сержанта?

– Был ранен, представлен к награде и еще три месяца тому назад должен был получить офицерский чин. Но при здешних порядках производство задержалось, – ответил угрюмо немец. По его тону легко было понять, что он о здешних порядках самого невысокого мнения. Тамарин сочувственно покачал головой и обратился к испанцу по-французски: