Станислав Лем - Геннадий Прашкевич

…Мышь обитает у нас на бельэтаже, и никак не можем мы от неё избавиться, потому что она хитрая и умеет обходить все ловушки, западни и капканы. Купили ещё себе, то есть ребёнку (то есть в итоге всё же себе) цветной телевизор и сейчас с интересом смотрим нуднейшие заседания всяких комитетов. Да и понятно. Там такие интересные и насыщенные цвета… и прыщики на лбах… красивенькие, розовенькие… рубашки и галстуки у мужчин, кофточки у женщин… Вот такие наши деревенские развлечения, уж извините…

…Доктор Роттенштайнер просил дать ему Ваш адрес, что я и сделал.

Он добрый, но мучает меня и жестоко морочит мне голову всякими глупостями.

И он всё время рассылает мои книжки разным издательствам, специализирующимся только на SF, а когда их возвращают, упаковывает в новые конверты и высылает дальше — невозможный человек!..»{177}

28

Из письма Шимону Кобылиньскому[91] (от 14 мая 1974 года): «Любезный пан Шимон, спешу сообщить Вам, что был в Германии.

Вчера вернулся, — после встречи с нашим добрым Тадевальдом[92]. И наш добрый Тадевальд дал мне номер журнала “OUI” с вашим рисунком, чтобы я передал Вам авторский экземпляр. На границе таможенник попытался журнал у меня отобрать, а с ним и другой номер того же “OUI”, только уже мой, который я приобрёл потому, что люблю смотреть, как разлагается Запад. Заодно таможенник забрал немецкий “Playboy” и “Playmen” — итальянский журнал, довольно нудный и неинтересный. Нудный потому, что разглядывать в нём нечего, а неинтересный потому, что я не знаю итальянского языка. Видя, что таможенник всё забирает и в этом весьма непреклонен, я настоятельно объяснил, какие последствия могут возникнуть, если он заберёт и тот “OUI”, который Вы своим рисунком облагородили. Но таможенник уже вошёл в транс исполнения служебных обязанностей и не мог, конечно, остановиться, поэтому всё моё забрал, а Ваш “OUI” всё-таки оставил, хоть и замешкался, — очень уж была такая хорошенькая попка на обложке.

Я не стал протестовать, а просто сел в машину и поехал домой.

А сегодня написал всякие кассационные письма. Кстати, Ваш “OUI” хранится в стальном сейфе (это у меня так написалось — складно, хотя на самом деле он просто лежит на полке) и готов для передачи Вам днём и ночью (но не после 11 вечера). А почтой я боюсь его высылать, уж больно лакомый кусок для почтовиков! Может, вы пожелаете мне сообщить, каким образом можно передать Вам Вашу святую собственность? Может, с нарочным? Если вдруг попадётся приличный, то почему бы и нет? Только сначала надо проверить, не соврёт ли он потом, что его обокрали в поезде…»{178}

29

В сентябре 1974 года в двух номерах варшавского еженедельника «Культура» была напечатана новая повесть Станислава Лема «Маска».

Тремя годами раньше Лем писал художнику Даниэлю Мрузу:

«Во двор Трурля, робота-конструктора, с неба упали три ледяные глыбы, в каждой кто-то был, он разморозил этих Типов, отсюда возник “Рассказ Первого Размороженца, Второго и Третьего”.

Первым была Машина-Преследовательница, которую некий Гроль приказал Коронным Оружейникам построить и отправить, чтобы она убила некоего Конструктора, который изобрёл Идиотрон, или Быстромер, аппарат для измерения разумности. Машина эта — немного паук, немного робот, немного скорпион, немного танк, немного удав и ничего не умеет, только искать, выслеживать и преследовать, а в животе у неё динамит, и когда она настигнет преследуемого, то подрывает его вместе с собой. Однако за время долгого преследования всё переменилось, и она уже не хочет убивать, да и преследует больше по привычке.

Тем временем у Конструктора, который годами убегал и скрывался от Машины-Преследовательницы, кто-то голову открутил и украл (напоминаю, что все они — роботы). Конечно, Машина, узнав об этом, устремилась по следу злодея, который украл голову, намереваясь таким образом из палача преобразиться в спасительницу и освободительницу, хотя её и пожирала неуверенность, сможет ли она удержаться от взрыва, когда найдёт голову, ведь запрограммирована она всё же на казнь, а не на помощь. Гналась она за тем злодеем с головой по скалам, пропастям, водопадам аж до замка из больших валунов и последнюю ночь провела на крыше дома, сложенного из валунов, в котором находился злодей с головой. Утром она, как паук, спускается по стене, заглядывает в узенькое оконце и видит, как злодей (робот) разговаривает с головой, которая стоит на перевёрнутой вверх дном на столе каменной чаше…

Я думаю, что-нибудь в этом роде можно изобразить довольно мило.

Это напомнило мне Ваш известный рисунок к “Превращению” Кафки, когда Замза уже стал Червяком[93]… Но моя Машина-Преследовательница должна быть более жестокой и стальной с виду…»{179}

Замысел со всеми этими Размороженцами Лем впоследствии реализовал, а первую историю даже выделил в отдельную повесть.

Любопытно отметить, что к повести «Маска» Борис Стругацкий, например, отнёсся скептически. В письме Борису Штерну (от 11 сентября 1976 года) он писал: «А “Маска” мне не шибко понравилась. Хотя из того, что последнее время у нас публикуется, это, несомненно, лучшее. Лем — это Лем! Но в сравнении с “Солярисом” и даже с “Непобедимым” это, безусловно, безделка (если не сказать — поделка)…»{180}

По каким-то причинам Стругацкий не смог (или не захотел) увидеть в «Маске» то, что будет занимать его самого через 20 лет. Ведь первая повесть С. Витицкого (псевдоним Бориса Стругацкого) «Поиск Предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики» будет посвящена той же проблеме…

Сам Станислав Лем в предисловии, обращенном к читателям журнала «Химия и жизнь” (в котором в России печаталась «Маска»), писал так:

«Вопрос, который поставлен в повести, можно сформулировать следующим образом: если искусственное существо сконструировано так, чтобы выполнять определённое задание, к которому принуждает его программа, введённая в его мозг, то может ли это существо полностью осознать своё назначение как вынужденное действие, обусловленное программой, и может ли оно взбунтоваться против этой программы?

Вопрос вполне практический, поскольку касается поведения кибернетических устройств, которые, несомненно, будут созданы людьми в будущем. И этот вопрос я решаю в духе указаний кибернетики, согласно которым любое устройство, способное к активным действиям по определённой программе, не в состоянии достигнуть полного самосознания в вопросах о том, с какой целью и с какими ограничениями оно может действовать. Если выразиться ещё точнее, то речь идёт о проблеме автодескрипции конечного автомата, то есть, пользуясь традиционным языком, — полного самопознания им своих психических процессов…»{181}