Меншиков - Николай Павленко

Бутурлин согласился:

– То бы не худо было, и я бы желал.

Во время другой встречи Бутурлин продолжил начатый разговор:

– Светлейший князь усилится. Однако же хотя на то и будет воля, пусть он не думает, что Голицын, Куракин и другие ему друзья и дадут над собою властвовать. Нет! Они скажут ему: полно-де, милейший, ты и так над нами властвовал. Поди прочь!

Бутурлин высказал и личную обиду на светлейшего:

– Служу давно, явил свое усердие царю в ссоре его с сестрой Софьею Алексеевною. Но ныне Меншиков что хочет, то и делает, и меня, мужика старого, обидел: команду отдал, мимо меня, младшему и адъютанта отнял.[309]

Взгляды Девиера и Бутурлина разделял Толстой, но с тем различием, что он предпочитал видеть на престоле младшую дочь Петра – Елизавету.

А что с Петром? Вопрос не застал Толстого врасплох: его надо отправить за границу посмотреть другие государства, как то делал покойный дед. Пока он будет за границей, Елизавета утвердится в наследстве.

Если Девиер, Бутурлин и Толстой опасались мести Петра за погибшего отца, то князя Алексея Долгорукого, Александра Нарышкина и Андрея Ушакова пугало прежде всего всесилие Меншикова. Они тоже искали способа высказать свою тревогу Екатерине.

Но Екатерина не то что не хотела, уже не могла предпринять меры, ущемлявшие светлейшего, – она была прикована к постели и слепо выполняла его волю. Князь настолько верил в успех, что мог позволить себе не нарушать раз принятого распорядка. Во всяком случае, при чтении «Повседневных записок» невозможно накануне смерти Екатерины уловить ни накала страстей, ни проявлений напряженности. Лишь более частые, чем прежде, встречи с Остерманом предвещали наступление перемен.

У барона был верный нюх. Его он не подвел и на этот раз. Остерман правильно рассудил, что перевес сил на стороне Меншикова, и не скупился на советы, помогавшие князю добиться успеха. В течение двух недель, предшествовавших смерти Екатерины, Меншиков встречался с ним семь раз. Насколько светлейший нуждался в советах барона, можно судить хотя бы по тому, что четыре из семи свиданий состоялись не у Меншикова, а у Остермана: Меншиков снизошел до того, что сам наносил визиты.

Ведя конфиденциальные разговоры с Остерманом, Меншиков пристально следил за состоянием здоровья императрицы. Смертельно больную Екатерину он навещал по нескольку раз в день. 24 апреля 1727 года императрице стало легче, и Меншиков успел подсунуть ей указ о создании следственной комиссии над Девиером, выступавшим против матримониальных планов Меншикова. В «Повседневных записках» это драматическое для Девиера событие изложено так: во втором часу дня Меншиков отправился к Екатерине «и, немного побыв, вышел в переднюю и приказом ее императорского величества у генерал-полицеймейстера графа Девиера изволил снять кавалерию и приказал гвардии караульному капитану арестовать и потом, паки побыв у ее императорского величества с полчаса, изволил возвратиться в свои покои».[310]

Саксонский посол Лефорт при описании этого события сообщает любопытную подробность: «К Девиеру, находившемуся в покоях дворца, явился караульный капитан и, объявив ему арест, потребовал от него шпагу. Девиер, показывая вид, что отдает шпагу, вынимает ее с намерением заколоть князя Меншикова, стоявшего сзади его, но удар был отведен».[311]

5 мая у императрицы началась агония. Во всяком случае, в этот день светлейший был срочно вызван в покои императрицы, а следующий весь день он безотлучно находился при умиравшей. В минуту, когда к ней вернулось сознание, она санкционировала наказание привлеченных к следствию. Девиер и Толстой лишались чинов и имений и подлежали ссылке, первый – в Сибирь, второй – в Соловецкий монастырь. Лишенного чинов Бутурлина сослали в дальнюю деревню. Понесли наказание и прочие участники разговоров.

Расправа с Толстым, Бутурлиным, Девиером и Скорняковым-Писаревым принадлежит едва ли не к самым значительным промахам Александра Даниловича. На первый взгляд может показаться, что, отправив противников в ссылку, светлейший укрепил свое положение, ибо соперники сметены и он без помех мог осуществить мечту жизни. В действительности Меншиков не укрепил, а ослабил свои позиции, так как ссылкой недавних союзников он создал вокруг себя вакуум – ему теперь не на кого было опереться, и он остался наедине с Остерманом, состязаться с которым в умении плести интриги ему недоставало ни ловкости, ни характера.

В состряпанном следствии по делу Девиера – Толстого явственно виден почерк коварного Остермана. В самом деле, в начале расследования к делу был привлечен один Девиер, причем против него выдвинули обвинения, ничего общего не имевшие с теми, которые были предъявлены ему несколько позже. Вопросы, заданные Девиеру в первый день следствия, 28 апреля 1727 года, касались нарушения придворного этикета. В те часы 16 апреля, когда в болезни императрицы наступил кризис и лица всех присутствовавших во дворце должны были выражать скорбь по поводу приближавшейся развязки, Девиер демонстрировал веселое расположение духа и изволил шутить и проявлять фамильярность по отношению к лицам царской фамилии.

По некоторым пунктам Девиер оправдался, по другим признал свою бестактность, от прямого ответа на третьи уклонился. Все это, однако, не имело ровным счетом никакого значения, ибо судьи, отправившиеся с докладом к императрице о том, как Девиер ответил на тринадцать заданных ему вопросов, возвратились с именным указом, пока еще устным, направившим следствие совсем по иному руслу. От Антона Девиера требовалось, «чтоб он по христианской и присяжной должности объявил всех, которые с ним сообщники в известных причинах и делах, и к кому он ездил и советовал […] А ежели не объявит, то ево пытать». В тот же день следователи получили письменный указ, подтверждавший их право на пытку: «А ежели он всех не объявит, то следовать розыском немедленно».

Что скрывалось за таинственными словами о каких-то «сообщниках», о каких «причинах и делах» шла речь?

У читателя, знакомящегося с делопроизводством следственной комиссии, недоумение продолжается ровно столько, сколько понадобится времени, чтобы ознакомиться с содержанием вопросов и ответов на них, вытянутых у Девиера под пыткой. Из вопросов и ответов явствует, что следователей более не интересовало поведение Девиера 16 апреля: они сосредоточили внимание на протестах как его самого, так и его собеседников против матримониальных планов Меншикова.

Дыба развязала Девиеру язык, и он назвал фамилии своих собеседников. В сети, расставленные Меншиковым, действия которого направлял Остерман, попалась и самая крупная рыба – Петр Андреевич Толстой, ради которого, похоже, было затеяно все дело.[312]