Влас Дорошевич - Влас Михайлович Дорошевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Персы, вздохнувши, посмотрели на свои червонцы и ушли. Между тем зависть и злоба делали свое дело. Соглядатаи, — а их в Тегеране было множество, — были распущены Мугабедзином.
— Зачем мне кормить соглядатаев, когда тегеранцы сами кормят соглядатаев, состоящих при них! — смеялся великий визирь.
Соглядатаи остались без куска хлеба и распускали про Абл-Эддина дурные слухи.
Слухи эти достигали Мугабедзина.
— Весь Тегеран проклинает Абл-Эддина, а за него и великого визиря. «Нам и самим есть нечего, — говорят тегеранцы, — а тут еще птиц корми!»
Слухи эти упали на хорошую почву.
Государственный человек — кушанью подобен.
Пока мы голодны, кушанье пахнет хорошо. Когда поедим, и смотреть противно.
То же и государственный человек.
Государственный человек, который уж сделал свое дело, всегда в тягость.
Мугабедзин стал уже тяготиться Абл-Эдцином:
— Не слишком ли я уж осыпал почестями этого выскочку? Не слишком ли уж он возгордился? Такую простую вещь я придумал бы и сам. Дело нехитрое!
Слухи о ропоте в народе пришли вовремя. Мугабедзин призвал к себе Абл-Эддина и сказал:
— Ты оказал мне дурную услугу. Я думал, ты сделаешь что-нибудь полезное. Ты принес только вред. Ты меня обманул! Благодаря тебе в народе идет только ропот и растет недовольство! И все из-за тебя! Ты изменник!
Абл-Эддин спокойно поклонился и сказал:
— Ты можешь меня казнить, но в правосудии ты мне отказать не захочешь. Ты можешь посадить меня на кол, — но сначала спросим у самого народа: ропщет ли он, и недоволен ли? У тебя есть средство знать сокровенные мысли персов. Я дал тебе это средство. Обрати его теперь против меня.
На следующий же день Мугабедзин в сопровождении Абл-Эддина, в сопровождении всех своих визирей, поехал по улицам Тегерана:
— Чтоб прислушаться к голосу народа.
День был жаркий и солнечный.
Все попугаи сидели на окнах.
При виде блестящей процессии зеленые птицы таращили глаза и кричали:
— Да здравствует великий визирь!
— Абл-Эддин, благодетель персидского народа!
Так они проехали весь город.
— Вот сокровенные мысли персов! Вот что они говорят между собой у себя дома, когда уверены, что их никто не подслушивает! — сказал Абл-Эддин, — ты слышал своими ушами!
Мугабедзин был тронут до слез.
Он сошел со своего коня, обнял Абл-Эддина и скачал:
— Я виноват перед тобой и перед собой. Я послушался клеветников! Они сядут на кол, а ты садись на моего коня, и я снова поведу его под уздцы. Садись, тебе говорят!
С тех пор Абл-Эддин не выходил больше из милости у великого визиря.
Ему при жизни была оказана величайшая почесть.
В честь него был устроен великолепный мраморный фонтан с надписью: «Абл-Эддину, благодетелю персидского народа».
Великий визирь Мугабедзин жил и умер в глубокой уверенности, что он уничтожил недовольство в персидском народе и внушил ему самые лучшие помыслы.
А Абл-Эддин, до конца дней своих торговавший попугаями и наживший на этом большие деньги, записал в своей летописи, откуда взят весь этот рассказ:
— Так иногда голоса попугаев принимают за голос народа.
ВОСПОМИНАНИЯ СОВРЕМЕННИКОВ
Александр Амфитеатров
Дорошевич
«Слава в прихотях вольна»[15], и странны, капризны, часто глумливы и оскорбительны бывают ее прихоти. Вот стою я в раздумье перед близкою мне темою и только головою качаю:
— Сколько было славы и как она прахом пошла! Как он забыт!
Бедный Влас Дорошевич! Два года тому назад исполнилось десять лет с его кончины. Никто и не вспомнил и добрым словом не откликнулся. И я промолчал. Потому что откуда же было знать, когда он приходится — день кончины Власа Дорошевича?
Однажды, летом 1921 года, этот знаменитый и богатый человек очутился нищим и больным в советском доме отдыха на петербургских Островах. Там его навещали и видели Василий Иванович Немирович-Данченко, я, еще два-три старика. В конце августа я бежал из Петербурга в Финляндию. Дорошевича большевики вскоре переместили с Островов в лучший дом отдыха, кажется, в Осиновую рощу, где обычно поправляли свои нервы советские сановники. Там он и умер когда-то в 1922 году[16].
Вас. И. Немирович-Данченко, выехавший из Петербурга в 1923 году, привез в Берлин известие о смерти Власа как о давнем уже факте. Едва ли не он последним из литературного мира видел Дорошевича живым. Но уже в таком отупелом состоянии, что, по-видимому, совсем утратил представление о времени и обстоятельствах, которые он переживает. Спросил Василия Ивановича:
— Отчего Амфитеатров меня забыл — давно не был?
— Хватились! Его давно нет в Петербурге. Он в Финляндии.
— Так что ж? Взял бы автомобиль да и приехал.
Когда человек, полжизни занимавшийся политикой, забывает о границах между враждующими государствами, — дело плохо.
Уже на меня в летние посещения Влас Михайлович производил тяжелое впечатление конченого человека. Трудно соображал, затруднялся в речи[17]. К зиме он совсем развалился, так что потерял даже телесную опрятность и сдержанность, чего — при мне — еще не было. Меня он однажды даже довольно далеко проводил по парку дома отдыха, хотя и очень тихим шагом.
Впрочем, ходок он всегда — ив здоровые годы — был плохой. В начале 90-х годов ему случилось однажды, в некоторую шалую ночь, сильно промерзнуть, и с той поры после тяжелой болезни он «пал на ноги», охромел.
Хромота эта сделалась в литературных кружках как бы паспортною приметою Власа.
Курьез. Впоследствии, когда Влас Михайлович сделался властным и славным, почти что хозяином «Русского слова», среди московской газетной молодежи взялась мода подражать его хромоте и ходить с палочкой. Сперва Влас смеялся этому дурачеству: потом, когда число хромых «под Дорошевича» стало непомерно возрастать, начал хмуриться; наконец однажды, когда провинившийся и вызванный им для разноса юный репортер приблизился к нему вприхромку и опираясь на тросточку, Влас не выдержал — взревел буй-туром Всеволодом:
— Это что такое?! Чтобы я больше не видел в редакции подобных глупостей! Не хромать! убрать палку прочь! выздороветь! в одну минуту!
Выздоровел. Именно этот репортер вывел Дорошевича
