Тамара Бендавид - Всеволод Крестовский

— Но у меня, к сожалению, в настоящую минуту нет таких денег, — вздохнул граф, думая про себя, не поторговаться ли, — авось-либо, спустить добрую толику.

— Это уже ваше дело, — безразлично пожал плечами Смаргунер.

— Но, может быть, мы смогли бы сойтись с вами на несколько меньшей сумме?

— Меньше ни копейки, — вежливо-сухо и непоколебимо отпарировал адвокат.

— Или разве вот что? — предложил ему граф с таким видом, будто ему только сейчас пришла в голову счастливая идея. — Не могли ли бы вы удовольствоваться пока известными обязательствами, которые я вам охотно выдал бы на себя, кроме, конечно, той суммы, что придется дать еще наличными для начала дела? Это меня бы устраивало.

— Гм… Какого же рода обязательства? — опять поднял Смаргунер на него свои дугообразные брови.

— Какого вам угодно, — условие, вексель, расписка, что знаете.

— У вас есть достаточное имущественное обеспечение под такой вексель? — все так же пунктуально и невозмутимо ровно осведомился адвокат, глядя на графа таким взором, точно бы он изучает его и, судя по ответу, сейчас безошибочно выведет себе опытное заключение, с кем имеет дело, — с человеком ли обстоятельным, или с ничего не стоющим щелкопером. — И Каржоль невольно, инстинктивно как-то, почувствовал сокровенный смысл этого взгляда.

— То есть, видите ли, — поспешил он объясниться, внутренне поеживаясь, — надо вам сказать, развод нужен мне, собственно, для того, чтобы жениться на особе очень состоятельной… то есть такой состоятельной, что какие-нибудь тридцать тысяч являются тут совершенными пустяками… Тут миллионы, — вы понимаете, — миллионы! Свадьба сейчас же вслед за разводом, а затем, хоть на другой же день, вы бы получили все, что следует.

— Гм… Значит, вы могли бы представить за себя надежных поручителей?

— Видите ли, — замялся несколько граф. — За поручителями, конечно, дело не стало бы, но… признаюсь, мне не хотелось бы обращаться к приятелям по такому щекотливому вопросу, — сами согласитесь…

— Зачем же к приятелям! Разве родители вашей невесты не могли бы поставить свой бланк?

— Да, но у нее нет родителей, она сирота.

— Значит, опекун есть, он мог бы.

— Мм… н-нет, и опекуна нет… никого нет, — сирота, говорю.

— Стало быть, совершеннолетняя? — Тогда это еще проще: пускай сама поставит.

— О! Она с удовольствием! Но… к сожалению, ее нет теперь в Петербурге, она приедет только осенью, а мне надо, чтобы дело к ее приезду было уже закончено.

— В таком случае, вам остается поискать достаточных средств, суховато посоветовал Смаргунер и поднялся со своего рабочего кресла, явно давая этим Каржолю понять, что далее разговаривать им не о чем.

Тому оставалось только встать, в свой черед, и молча откланяться.

Итак, первый блин, что называется, комом. Граф вышел от господина Смаргунера крайне обескураженным. Что же это такое?! Он, который рассчитывал, что имея в своих руках такие поразительные доказательства, — ему бы, по-настоящему, даже и адвокатов никаких не надо, — оказывается вдруг в дураках! Опять-таки в дураках! Господи, да доколе же! «Косвенные улики!» Это-то косвенные? Прошу покорно! Да нет, этого быть не может! Тут что-нибудь да не так! Не вернее ли будет, чтo жид просто запугать его рассчитывал, чтобы содрать побольше? Тридцать тысяч тоже! Экие ведь кушища валяют, как ни почем! Бессовестный народ! Он, граф Каржоль де Нотрек, подумаешь, за тринадцать тысяч жалованья более года трудился, как почтовая лошадь, жизнью своей даже под Плевной рисковал, а тут какому-нибудь Смаргунеру за то, что две-три крючкотворные бумажки составит, тридцать тысяч вдруг отваливай! Господи, да где же справедливость, наконец?! «Косвенные!» Нет, это все «музыка»: Это ясно! Нечего, значит, падать духом, а лучше попытать счастья у других, что «попроще». Попроще-то, пожалуй, посговорчивей. Да и ну их к черту, всех этих Смаргунеров! И без них надоело с жидами вечно возиться! Пойдем к православному.

И граф на другой день поехал к специалисту «попроще».

Специалистом «попроще» оказался Василий Иванович Красноперов, кандидат прав и присяжный стряпчий Коммерческого суда, не брезгающий при случае и бракоразводными делами. Место жительства — Кабинетская улица, поближе к купечеству. Квартира уже не в бельэтаже, а поближе к небесам, в четвертом этаже, но приличная. Обстановка — ординарная, но солидная. Кабинет, рядом с комнатой «помощников» и «клерков», носит характер чисто деловой, но несколько беспорядочный, небрежный. Наружность Красноперова такая, что всякому мимоходящему как будто говорит: «Голубчик, расцелуй меня! Я цыганист, я гитарист, я душа-человек, я весь нараспашку!»— Большая рыжая борода, умеренная лысина, золотые очки, и вдобавок — уже и некоторый округлый сальничек начинает образовываться. Имя Красноперова как защитника никогда не гремело ни в одном из громких, знаменитых процессов, на которых другие его собраты по профессии составляли себе славу и деньги; ни одна из защит его не блистала перлами и адамантами красноречия, ни одно из выигранных им дел не могло быть названо выдающимся по эффективности, но в том совершенно особенном и не всем доступном мире, где «работают» кураторы и председатели конкурсов, «действуют» присяжные попечители лиц, впавших в несостоятельность и, наконец, где «орудуют» члены торговых администраций, — там имя «многоуважаемого» и «милейшего» Василия Ивановича встречалось гораздо чаще других. Он знает, где раки зимуют. По купечеству «душа-человек» был очень и очень известен и про него там говорили многозначительно: «дошел!» При этом, однако, несмотря на цыган, и вечные купеческие свадьбы, поминки и именинные кулебяки, неизбежно сопровождаемые бесчисленными «опрокидонтами» очищенной, хересов и мадерцы, Красноперов, к удивлению своих товарищей, всегда оказывался в уровень с «последним словом науки» и с последним влиянием практических приемов юриспруденции, собственно по ведению процесса, и являлся иногда, в своем роде, даже новатором, прокладывал новые пути и русла, по которым за ним, уже ничтоже сумняся, следовали прочие его собраты. И новаторство это нередко просто поражало именно необычайной практичностью своих приемов.

Каржоля с первой же минуты расположили в его пользу эта простота и необыкновенное открытое добродушие в обхождении с ним, как с клиентом, — точно бы Василий Иванович всю душу свою перед ним выкладывает, точно бы так вот и желает от всего сердца сразу посвятить его во все тайны, махинации и возможные стадии процесса и даже как будто слить его с собой в одно существо, — точно бы это процесс его собственный, кровный. Он и не говорил о нем иначе, как «наш процесс», «наше дело», «мы так-то поведем», «мы то-то сделаем». Словом, Каржоль чувствовал себя как будто его сотоварищем, другом, сотрудником или даже соучастником на все добрые и недобрые. Относительно Ольгиных писем Красноперов выразился прямо, что это, мол, не существенно, они-де, и не понадобятся, потому что мы прямо докажем факт.

Граф, однако, выразил сомнение, что едва ли это будет так просто. Ведь сочиненный «факт», как ловко ни сочини его, все-таки может вдруг обнаружить свою несостоятельность там, где и не ожидаешь. Свидетели, например, будут утверждать, что видели там-то и тогда-то, а она вдруг возьмет да как раз и докажет фактически свое alibi, — ну, и что же тогда?

Краснопёрое на это только рассмеялся, как на речи совсем детские.

— Голубчик мой! — убедительно принялся он урезонивать Каржоля, даже как будто пристыживая его дружески. — Да разве же мы станем заниматься сочинением глупых накрытий и гостиницах, в ресторанах и тому подобное? Это все старые, рутинные приемы, которые мы с вами бросим. Да и зачем вам запутывать посторонных людей? Тут ведь сейчас противная сторона схватится за швейцара, за коридорного, за татарина там, — ну, и перепутаются, конечно! Сбить-то не трудно! Ведь подобные грубые приемы уже не один процесс проваливали! Нет мы это сделаем гораздо проще: не в ресторане, а в театре, в ложе литерной, — понимаете?

Граф, не совсем понимая, однако, вскинулся на него вопросительным взглядом.

— Свидетели у нас будут тоже ведь не какие-нибудь, а порядочные люди — люди из общества, интеллигентные, достойные всякого доверия, — продолжал Красноперов. — Ну, и предположите теперь, что свидетели эти сидят в соседней ложе, рядом, видят в ней pardon! — вашу супругу, невольно обращают при этом на нее внимание, как на интересную особу… А затем, уж вы не беспокойтесь: они и услышат и увидят все, что следует, и не собьются. В Мариинском театре, например, это хоть в любой ложе могло случиться, — там все они ведь с аванложами и с драпировками. В этом и вся суть, все, что требовалось доказать! Понимаете?

— Понимаю, поддакнул граф. — Но все-таки alibi проклятое! Мне кажется, что все это, сколь оно не остроумно, не устраняет, однако, возможность доказывать alibi.