Сказ о змеином сердце, или Второе слово о Якубе Шеле - Радек Рак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пан Станислав Богуш тоже не смеялся.
– Ах ты, сука! – как взревел он, на удивление складно. – Ведьма! Блудница вавилонская! Ты снова явилась, чтобы опутать все травой?! – И как начал проклинать, ругаться и размахивать тростью, предназначенной для ленивой прислуги. Казалось, что никакой паралич не помешает пану Станиславу встать и избить Мальву.
– Пан Станислав, довольно, довольно, оставьте, позора сыну не делайте. – Пан Рей, как давний друг семьи, чувствовал себя обязанным успокоить старика.
– Он не мой сын. Он славный парень и хорошо обо мне заботится. Но он не мой сын. Не Викторин.
Ясновельможные остолбенели.
– А где же тогда Викторин? – спросил Доминик спокойно.
– Да в колодках он. Под дождем мокнет.
Рей, Прек и Дембовский слегка оживились, смущенные этим происшествием. Мальва же все еще стояла на пороге гостиной с насмешливой улыбкой на тонких губах.
Викторин, красный как рак, приказал лакею Самуилу отвезти Нестора рода на покой. Богуш-старший еще долго орал за пределами гостиной.
– Эх, две вещи на свете Господу Богу не удались: старость и зубы, – многозначительно произнес Доминик Рей.
– Нас всех это ждет. Меня раньше всех, потому что я самый старший, – добавил Францишек Ксаверий при помощи жестов, и снова поднял бокал, потому что выпить он и любил, и умел. – Надеюсь, мы дождемся свободной Польши, прежде чем старость нам мысли затуманит.
– Будем надеяться, – кивнул Рей.
Болтали и пили допоздна. Викторин, обнимая сидящую у него на коленях Мальву, мало говорил, но много думал. В гостиной сделалось душно и жарко. Всевозможные настойки горячили кровь. Мальва пила наравне с мужчинами и быстро опьянела. Румянец разлился по ее лицу и декольте, и пан Викторин вывел ее, чтобы она не наделала сраму, так как она уже начала теребить кружева и пуговки на ночной рубашке. Едва они оказались в спальне, как она прильнула к нему, обвила ногами, впилась в его губы, вся пышущая жаром и липкая.
– Сделай со мной все, что захочешь. – От ее дыхания пахнуло водкой.
И Викторин сделал, потому что у него уже давно были определенные желания, о которых он стеснялся говорить. А так как он и сам был очень сильно пьян, то все закончилось слишком быстро, оставив вместо удовлетворения чувство легкого стыда. Но у пана Богуша не было ни сил, ни времени обдумать это. Сон пронесся у него над головой и накинулся, как хищная птица.
А когда он проснулся утром с пересохшим горлом и пульсирующими висками, Мальвы рядом не оказалось. Только постельное белье и ковер у кровати были осыпаны свежими цветами. Цветами мальвы, хотя ноябрь подходил к концу.
Пан Богуш искал, искал долго, но никто в поместье не помнил девушку с волосами цвета воды. Ни слуги, ни господа, ни Дембовский, ни Рей, ни Прек, в один голос утверждавшие, будто накануне вечером Викторин быстро напился и заснул задолго до полуночи; а пана Станислава Викторин боялся спрашивать, опасаясь, что может услышать правду.
Он так никогда больше и не нашел следов Мальвы. Ни в этом мире, ни в грядущем. Возможно, она снова ушла на зиму в подземный мир, но этот мир уже давно был для Викторина закрыт, и Викторин больше никогда не спускался к змеям.
LVII. О зиме
Сказывают, что смерть от голода – самая страшная смерть. И люди, возможно, правы, а может, и нет, потому что любая смерть самая страшная, если эта твоя смерть. И все же в кончине от голода кроется своего рода Божья насмешка над человеком.
Человек просит в молитве о хлебе насущном тем сильнее, чем менее доступным становится для него этот хлеб. Он просит словами, которым научил его сам Бог. Когда хлеб в изобилии, человек не молится; ему кажется, что так будет всегда. Как же это трудно – просить о том, что у тебя есть. И все же иногда Бог отказывает в хлебе; человек просит, но не получает, ищет, но не обретает, стучит, словно по камню, но никто не отворяет ему, потому что у камня нет дверей; ибо из всего на свете Бог больше всего похож на камень, который ничего не делает, а только есть.
Этой зимой Бог насмехался над хамами.
Над слабыми легко насмехаться. Шеля вышел из карцера на святого Мартина. Вернувшись домой, он внимательно осмотрел все запасы на зиму. Год выдался неурожайным: прошлая зима длилась почти до Пасхи, потом пришли грады и побили молодые злаки и цветы на фруктовых деревьях. На Тело Господне свиньи и рогатый скот пали чумой, в июле разлились реки, погубив хлеб в долинах. У Шелей было меньше восьми моргов земли в разных местах, в основном по гребням холмов. Давали эти поля больше камней, чем ржи, но эту рожь, по крайней мере, не смыло паводком. Зато сгнила картошка, потому что картофельное поле находилось рядом с рекой.
Якуб тщательно перебрал картошку, потому что гнилья было почти столько же, сколько хороших клубней. Затем он достал нож, хорошо заточил его и одним движением перерезал горло тощей коровы, которой каким-то образом удалось пережить чуму; сделал это, не оглушив животное, как это делают евреи. Сальча, увидев это, застонала и запричитала, вцепилась в руку мужа и стала его ругать: «Дурак ты старый, это наша последняя корова». Но Якуб оттолкнул жену и прошипел сквозь зубы:
– Заткнись, дура. А то я тебе горло перережу.
Потому Шелина жена только молча выла в углу, наблюдая, как скотина корчится и мечется, и хрюкает, как свинья, брызжа кровью из вскрытых артерий. У коров много крови, и они медленно истекают ею.
Якуб сам подтащил мертвую тушу к хате, надрезал кожу у сухожилий и начал снимать шкуру. От мяса в прохладе осеннего вечера поднимался пар. Соседи проходили мимо и шептались между собой, но довольно тихо, чтобы Шеля не услышал.
Когда кожа была полностью содрана, уже почти стемнело, и сквозь облака пробивалось лишь желтое сияние заката. Из полумрака вышли Амазарак и Азарадель – первый в обличье косматого кабана, второй голый, верхом на первом.
– В деревне говорят, что ты с ума сошел, – сказал Азарадель.
– Так прямо и говорят? – Якуб не поднимал глаз от освежеванной коровы. Он уже вытянул из нее кишки и принялся очищать кишечник, чтобы было и на фляки, и на колбасы.
– Ну да. – Красавец-черт спрыгнул со спины товарища,
