С вождями и без них - Георгий Шахназаров

- Что же ты предлагаешь? - спросил Михаил Сергеевич.

- Я предлагаю, грубо говоря, в это дело не ввязываться. Кстати, если уж говорить о законности, политическим властям здесь вообще нечего делать. Надзор за следствием - забота прокуратуры. Вот пусть она и решает, что тут имело место, нарушение профессиональной этики или что похуже. Вдобавок, включившись в преследование этого человека, власти окончательно его озлобят и наживут еще одного серьезного противника, способного попортить нервы.

К сожалению, Горбачев не согласился с этими доводами. Был дан сигнал "раскрутить" дело Гдляна и Иванова. В ответ окрепшая к тому времени оппозиционная пресса развернула кампанию в защиту следователей от "травли со стороны властей". Начались митинги в Зеленограде, Гдлян и Иванов были с триумфом избраны куда только можно и получили свободный доступ к телевидению, с экрана которого с многозначительным видом, не приводя ни единого факта, обвиняли руководство во всевозможных преступлениях. Больше всего досталось, конечно, Лигачеву, который клеймил следователей с особой страстью. Но не пощадили и самого президента, престижу его был нанесен немалый ущерб.

Отношения Михаила Сергеевича с "генералами прессы", с теми, кто дает камертон общественному мнению, частично восстановились только после августа 1991 года, но уже никогда не были такими же сердечными, как на заре перестройки. Запомнилось первое заседание "Клуба редакторов", проведенное 17 сентября 1991 г. по инициативе Егора Яковлева, пересевшего из кресла главного редактора "Московских новостей" в кресло председателя Комитета по телевидению и радиовещанию. Участников было немного, беседа проходила в кабинете главного редактора газеты "Известия" Игоря Нестеровича Голембиовского. Она была непринужденной - Михаил Сергеевич без обиды принимал самые острые, "подковыристые" вопросы, старался как можно подробней и детальней прояснить свою позицию.

Собеседники расселись вокруг круглого стола, камера плавно перемещалась вдоль него, как бы нарочито подчеркивая отсутствие центральной фигуры, равное положение участников этого разговора. Со стороны казалось, несколько приятелей встретились потолковать; для вящей достоверности недоставало только бутылки и рюмок. Мне тогда подумалось, что сцена эта неплохо символизирует новые отношения между властью и прессой в нашей стране: власть, кажется, начала признавать прессу если не за равного, то, по крайней мере, за серьезного партнера, которого надо уважать, а пресса поверила наконец в свою свободу, разогнула спину и обрела достоинство. Если бы!

Последняя встреча президента с журналистами состоялась все в том же прямоугольном зале, где некогда заседали Политбюро, потом Президентский и Государственный советы. Она носила элегический характер, временами напоминала исповедь. Могут возразить: какая же это последняя встреча, Горбачев и сейчас часто встречается с газетчиками и телевизионщиками, дает интервью, проводит пресс-конференции. Верно. Но это уже встречи не Президента СССР, а президента Фонда Горбачева. И к вечному сюжету "власть - пресса" они отношения не имеют.

После отставки Михаил Сергеевич выбрал в качестве своих рупоров и обещал постоянно сотрудничать с тремя газетами - "Комсомольской правдой", японской "Иомиури" и итальянской "Репубблика". Его выступления широко публиковались и комментировались повсюду, но меньше всего - на родине. Телевидение расщедривалось на полутора-трехминутные сюжеты, газеты в лучшем случае выделяли 10 строк, чтобы сообщить, что экс-президент Советского Союза выступил с очередной речью во время своей поездки по той или иной стране. Чаще ехидничали по поводу его участия в рекламе, хотя в этом нет ничего постыдного - ему приходилось делать это, чтобы содержать свой Фонд.

Трудновато стало печататься и бывшим его помощникам. Глухое молчание, своего рода информационная блокада, которыми окружили Горбачева после его отставки, не могли быть объяснены одним только падением интереса к его личности. Главное - в конформизме, боязни вызвать неудовольствие властей предержащих. По той же причине вольготно чувствовали себя те газеты и журналы, которые поносили бывшего советского лидера. Только в последнее время "пресс" стал ослабевать, его приглашают поделиться своим мнением в телепередачах и на печатных полосах.

У нас любили пенять Западу (сам я тоже отдал этому дань) на то, что-де какая свобода печати, если на рынке информации господствуют империи хэрстов и мэрдоков, шпрингеров и берлускони. Пеняли не без оснований. Но всем им "утерла нос" империя Березовского. Все-таки не оставляю надежды, что в обществе возобладает инстинкт самосохранения и оно заставит принять закон, запрещающий частное владение средствами массовой информации, особенно телеканалами. Ну а что касается неблагодарности журналистов по отношению к провозвестнику гласности, то пусть она останется на их совести. В конечном счете важно, что сегодня миллионы наших людей могут изучать историю своей страны по Соловьеву и Ключевскому, наслаждаться чтением Платонова и Булгакова, спрашивать в книжном магазине Евангелие или Коран, знать, сколько у нас солдат и танков, следить за текущими событиями по сводкам, на выбор, ИТАР-ТАСС или Интерфакса, а захочется - послушать "Голос Америки" и радио Ватикана.

Сотворение парламента

Глубоко ошибаются те, кто определяет советскую политическую систему одним понятием - тоталитаризм, не признавая метаморфоз, происходивших с ней на протяжении 70 лет. В действительности она менялась, и то, что с ней происходило, сродни переменам, связанным с циклами человеческой жизни. В ранний послеоктябрьский период система еще молода, недостроена, неопытна, не успела обрести устойчивую веру в себя в респектабельные манеры, обеспечивающие допуск в европейские гостиные. Отсюда - комплекс неполноценности и крайняя задиристость. Страна отчаянно отстает экономически, но большевики убеждены, что революционное ускорение позволит им всех обставить. Таков смысл беседы Ленина с Уэллсом, когда он приглашает великого фантаста "приехать к нам годков эдак через десять". Словом, обновленный вариант гоголевской тройки: хоть кое-как сколочена расторопным ярославским мужиком, а рванет, рассечет воздух, заставит другие государства "кося посторониться" и исчезнет за горизонтом.

Это время, когда наш народ, склонный, как никакой другой, к романтике ("землю попашет, попишет стихи"), полон радужных надежд, и даже двойной, бело-красный террор не способен вывести его из этого приподнятого состояния. Да и большевики, за исключением отъявленных циников, каких всегда немало в революционных партиях, и авантюристов, которым революция дала уникальный шанс стать из никого всем, большевики, настрадавшиеся в тюрьмах, ссылках, вынужденной эмиграции, верят в свое благородное предназначение осчастливить родину. Партия не окончательно обюрократилась, закостенела; выписав себе сертификат на вечную монопольную власть, не успела обзавестись соответствующим механизмом. Советы, особенно на местах, кое-что значат, ближе к массам, отзывчивее на их нужды. Над страной не натянута непроницаемая идеологическая пленка, и хотя самые отпетые оппозиционные газеты позакрывали, не окончательно забиты каналы информации, продолжают переводиться и издаваться новинки европейской литературы, в том числе "сомнительного свойства" с точки зрения ревнителей чистоты пролетарского мировоззрения.

Но, пожалуй, самое существенное в том, что сохраняется еще гражданское общество, то есть сфера отношений, куда не вторгается государственная власть. Не потому, что ей этого не хочется, а только потому, что недостает сил и средств. Первая лихая попытка взять все под свой контроль, какой по существу была политика военного коммунизма, завершилась неудачей. Пришлось отступить, причем только в тех сферах, которые оказались сверхчувствительными к тотальному государственному контролю, отторгали его, угрожая в противном случае посадить страну на голодный паек.

Вопреки тем, кто утверждает, что нэп рассматривался как длительная экономическая стратегия, в нем, конечно же, видели временное средство, к которому пришлось прибегнуть, чтобы накопить силы и перейти затем в контрнаступление на частника. Вполне возможно, что Ленин со свойственным ему прагматизмом, оценив неплохие результаты свободной торговли, продлил бы ее на какое-то время или даже, в очередной раз "переменив свой взгляд на социализм", признал возможность оставить деревню в покое, не навязывать ей коллективизацию. Но это из области догадок. А вот то, что Сталин свернул нэп и установил тотальный государственный контроль над селом, было в полном согласии с первоначальным замыслом вождя Октября.

Отсюда и следует вести отсчет тоталитаризма. Говоря об этом явлении, политологи, как правило, делают акцент на массовых репрессиях, подавлении инакомыслия, установлении абсолютного господства коммунистической партии и единовластия самого Сталина. Но все это признаки скорее тирании или деспотизма. Что же касается тоталитаризма, то есть власти тотальной, абсолютной, то ее главный признак - заполнение всех сфер не только общественной, но и частной жизни, тщательное наблюдение за каждым шагом граждан и детальная регламентация их поступков.