Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники - Лев Павлищев

И вот, в том же 1834 году, – так, по крайней мере, полагала моя мать, – обрисовываются первые шаги страшного заговора людей, положивших стереть Александра Сергеевича с лица земли. Низкая подготовительная работа этих союзников относится именно, по словам моей матери, к фатальному для поэта 1834 году. Врагам недоставало только слепого орудия. Таким манекеном оказался, наконец, Дантес-Геккерен, появившийся на сцену летом того же года, о чем вскоре и скажу.

Но возвращаюсь к событиям и, не забегая вперед, продолжаю извлечения из писем деда и бабки к моей матери.

«Александр, – пишет бабка от 13 февраля, – непременно хочет ехать в деревню и подать в отпуск, необходимый для его здоровья и кармана, а Наташа тоже располагает уехать весною в Яропольцы, где и хочет пробыть до августа. Александр заходит редко, зато присылает нам часто с нянюшкой маленькую Машу; он и Леон очарованы Соболевским и с ним неразлучны, а Соболевский отрастил бороду, что делает его очень смешным, заставляя обращать на него общее внимание, почему и вращается лишь в мужской компании. Из дам принимают его только княгиня Вяземская, княгиня Одоевская и Софья Всеволожская. Напрасно я так расхваливала тебе его манеры, приобретенные за границей. Принялся за старое…»

«Князь Паскевич здесь, – сообщает от того же числа Сергей Львович, – Александр и Леон ему представились. Обоих обласкал и передал им, что часто тебя видит у своей жены, что ты танцевала с ним мазурку на последнем костюмированном бале и совершенно здорова, за что благодарю Бога. Иван Федорович пригласил Александра к себе в кабинет, где и говорил с ним о его сочинениях, а потом вышел в гостиную и, пожав руку Леону, который там ожидал конца аудиенции, сказал моему «младшему», что всегда и везде готов ему быть полезным. Леон поступил при этом очень недогадливо. Что бы ему стоило указать фельдмаршалу, где он хочет продолжать свою карьеру, а то поклонился, и больше ничего. Лелька желает если не на Кавказ, то совершить кругосветное путешествие, в ожидании чего путешествует по Невскому проспекту. А на Леона должен тебе пожаловаться: вообрази, сегодня получаю письмо из Варшавы от его кредитора, какого-то Гута. Леон задолжал ему за съестное и выпиваемое. Заплатить мне за Леона теперь невозможно и, признаюсь, огорчен самым предметом долга (l’objet et la nature de cette dette me fait mal). Леону я ни слова, но сообщил все Александру. Он меня успокоил, говоря, что дело это возьмет на себя».

О болезни Натальи Николаевны бабка от 9 марта сообщает:

«Масляница завершилась блистательным балом во дворце. Никогда еще, насколько помню, здесь не встречали так шумно Великий пост; устали все наши красавицы (toutes nos belles dames sont harassees de fatigue). Наташа в воскресенье, на последнем бале во дворце, после двух туров мазурки, почувствовала себя очень дурно и, только что успела удалиться в кабинет императрицы, подверглась сильным болям и, приехав домой, выкинула. И вот она в постели после зимних увеселений. Я же говорила, что она беременна, но ее тетка утверждала противное. Теперь и удивляется, что правда была на моей стороне. Наташа на этот раз не страдала недугами, неразлучными с беременностью, и вот почему не верила, что находится в таком положении, и далеко не радуется этому случаю. Александр растерян так, как никогда не бывал. He могу говорить ему и о твоей беременности до поры до времени. Зачем умножать его беспокойства? А о твоей беременности сообщили мне наши милые тригорские соседки; они, т. е. Нетти Вульф и сестра ее Вревская, приехали сюда посмотреть на Масленицу и гостят у нас. Узнали о твоем положении от Бутурлина и Аничкова, с которыми встретились».

О болезни Натальи Николаевны дядя в апреле того же года сообщает Нащокину:

«Вообрази, что жена моя на днях чуть не умерла. Нынешняя зима была ужасно изобильна балами: на Масленице танцевали уже два раза в день. Наконец, настало последнее воскресенье перед Великим постом. Думаю, слава Богу, балы с плеч долой. Жена во дворце. Вдруг, смотрю – с нею делается дурно; я увожу ее, и она, приехав домой, выкидывает. Теперь она (чтоб не сглазить), слава Богу, здорова и едет на днях в калужскую деревню к сестрам, которые ужасно страдают от капризов моей тещи».

«Сегодня Александр был у нас, – сообщает Сергей Львович, – и очень обрадовался провести пару часов (une couple d’heures) с нашими милыми гостями, обитательницами дорогого его сердцу Тригорского, но душевно сожалел об отсутствии Алексея Вульфа, который кутит в Тригорском вместе с Сердобиным и Шенигом. Александр мне сказал, что Наташе лучше, но дело еще не кончено. Александр доволен, что его жена расстанется с балами и уедет отсюда на шесть месяцев, лишь только поправится. Он желает тоже расстаться с Петербургом, но говорит, что это невозможно, так как долговременному пребыванию в деревне мешают и его камер-юнкерство, и визиты по архивам. Подавать же в отставку считает тоже невозможным после оказанного ему высочайшего внимания.

Болезнь Наташи очень его перепугала, Сашка осунулся, а Леон, который его любит так, как никто, не может смотреть на брата без слез».

И, действительно, дядя Лев, хотя и напускал на себя философское равнодушие, вникал как нельзя более в положение обожаемого им брата, перед всяким словом которого преклонялся. Мать мне сообщила, что дядя Лев, после того как долг Гуту сделался известным, сказал брату-поэту: «Пожалуйста, не беспокойся обо мне. Не стою твоих хлопот; сам расправлюсь, а тебя прошу не платить за меня ни копейки. Иначе меня обидишь…»

Процесс с Гутом кончился, однако, при содействии Александра Сергеевича, но дядя Лев не остался в долгу и уплатил брату причитавшуюся сумму.

«Александр остается в городе на неопределенное время, – пишет Сергей Львович от 6 апреля, – а Наташа уезжает на будущей неделе. Болезнь ее не оставила по себе следов, и Александр напрасно тревожится; он весь – страдание. Вчера его видел; говорит, что жизнь ему как нельзя более надоела. Зато «храбрый капитан» не унывает. К большому нашему прискорбию, Леон подал, нас не спрашивая, прошение определиться на Кавказ; желает служить под начальством своего приятеля Розена. Мне это больно: опять мне, старику, только что обрадовавшемуся желанным свиданием с Леоном, суждено с ним разлучиться, а, может быть, разлучиться навеки! Но покоряюсь воле Провидения! Александр – отрезанный кусок для нас, ты далеко… нечего сказать, весело нам!..

Боже мой! чем бы я ни пожертвовал, чтобы опять быть с тобою! Но, к моему большому горю, нет у меня средств на поездку в Варшаву! Приехать же тебе к нам, при твоем положении, теперь невозможно. Зачем, Боже мой, ты так далеко от нас?! Но Бог милостив; быть может, приедешь к нам к тому времени, когда тебе суждено будет увидеть кровь от твоей крови – младенца, за которого и я готов пожертвовать моею кровью! А как мы были бы счастливы благословить этого бедного младенца!..»