Остров - Михаил Васильев

Только кошка Муфта почему-то самостоятельно выбрала его хозяином, чем он гордился. Возник даже, откуда-то появился, страх за эту непрочную кошачью жизнь. Стыдная для взрослого пожилого мужика любовь.

В лесу проснулись и затрещали цикады, тоже появившиеся в последнее время. Может, они были и раньше, просто он когда-то не обращал на них внимания? Бредущий по берегу Мамонт заметил осьминога, видимо, оглушенного штормом. Землисто-красный, похожий на живой, автономно живущий, желудок, он шевелился у самого берега.

"Убить тебя и кем я буду- охотником или рыбаком?.. Радуйся, что я так мало жру в последнее время. Вообще почти не жру."

Вокруг когда-то лежали, неузнаваемые сейчас, поля. Ничего не узнать, все заросло: бывшие поля, бывшие дороги. Мамонт постоянно натыкался на какие-то сгнившие бревна, заплесневевшие кирпичи и обломки кирпичей, черное от ржавчины железо.

А тут вокруг — заросли, темно от зарослей- место сражения с Ихтиандром.

"Поле сражения, — Как все вокруг изменилось. Под ногами когда-то был мох. Теперь — песок. — Даже земля вокруг изменилась. Пережевывая жвачку воспоминаний, как говорил… Кто это говорил? Наверное, я."

В стороне, среди этих разросшихся дебрей чернела маленькая заброшенная банька, неизвестно когда и неизвестно кем здесь поставленная. Мамонт в первый раз наткнулся на нее сразу после удара, — случившегося с ним инфаркта или инсульта — и отлеживался там несколько дней.

В ручье Мамонт внезапно увидел крокодила. Маленький, металлически блестящий, крокодил висел в невидимой, как воздух, воде. Непонятно откуда они взялись и расплодились в последнее время, и, к счастью, были еще мелкими. Крокодил медленно летел вниз по течению, туда, где когда-то мизантропами была устроена запруда с дверью, сплетенной из лиан. Мамонт как будто уже видел это- непонятно, то ли совсем недавно, то ли очень давно, может, в прошлой жизни.

Отодвинув теперешнюю несклонность к физическим действиям и прижав руку к груди, Мамонт побежал по береговым валунам- нужно было обогнать гада и успеть закрыть перед ним калитку. Крокодил был подлинной добычей: крокодилью шкуру можно было продать. Одну ему как-то продать удалось- за пять рублей.

Окончательно задохнувшись, остановился. Неистово- он и не знал, что так бывает- колотилось сердце, не хватало элементарного вещества- воздуха. Ручей уходил в бетонную трубу под дорожной насыпью. Крокодила нигде не было видно.

"Активная старость! Вот в следующей жизни мой сменщик будет удивляться, откуда у него взялась такая страсть к охоте. Небось решит, что я каким-то великим охотником был, что сильно этим увлекался."

У дороги стоял облупившийся жестяной плакат. На нем широкомордые мужик и баба, прижавшись щеками и счастливо улыбаясь, смотрели куда-то в будущее. За ними, фоном, лежало густо-синее море, окаймленное пальмами. "Товарищи рабочие совхоза "Красный экватор", сделаем наш остров райским", — было написано там же. Оказывается, колхоз был совхозом.

Его давно уже маленький мир сузился еще больше, и этот вот плакат был пограничным столбом. Дальше Мамонт почти не заходил — было как-то незачем.

По дороге прогремел, подпрыгивая, трактор "Беларусь" на высоких шатких колесах. Водитель, незнакомый паренек, разинув рот, глядел сверху на оборванного дикаря с автоматом.

Разглядывая плакат, Мамонт услышал голос и спрятался. Оказалось, что кто-то пел, постепенно он стал различать слова.

"У нас в общежитии свадьба, веселые песни звучат…" — И голос показался знакомым.

"Гуляешь, прогуливаешься. Прогульщик! Ну давай, сейчас встретимся, поговорим. Иди!"

Появился Кент, идущий по обочине дороги. Он уже не пел, а тяжело семенил, нагруженный двумя авоськами с пустыми бутылками, переступал совсем кривыми, будто когда-то сломанными, ногами.

Сколько времени Мамонт не видел его? За это время Кент потолстел, в его облике не осталось ничего от прежнего парня, ничего молодежного- сейчас это был матерый и даже уже немного пожилой мужик.

"Один из гадов. Главный, пожалуй. Какое точное было когда-то определение: низкий человек", — Он вышел из кустов.

Кент резко остановился, брякнув, с размаху опустил авоськи.

"Как тесен мир!" — не успел сказать Мамонт.

— А, Мамонт! — заговорил Кент. В голосе его слышалась явная растерянность. — Где все пропадаешь? Давно тебя было незаметно.

Мамонт молчал, в упор глядя на него, в слезящиеся страхом глаза.

"Неуклюжее лицо. Почему не принято так говорить?" — Мамонт вдруг увидел лицо Кента в старости. Вот оно окончательно растолстело, раздалось вширь, щеки одрябли, а глаза заплыли еще больше, провалились под козырек лба. Он даже разглядел, что этот старый Кент похож на Хрущева — до того, что сможет играть его роль в кино, в каком-нибудь будущем фильме.

— Ну как живется? — все пытался расспрашивать Кент, глядя на дырку ствола, плавающую перед его брюхом. Брюхо вылезало из-под короткой майки, где-то на советской фабрике украшенной изображениями множества мелких лошадей. Лошади растянулись так, что изменились в каких-то неизвестных зверей- каких-то длинных, коротколапых, вроде куниц.

"Ну вот и конец твоих речей. Время расплатиться с волынщиком."

— И тебя тоже время измочалило… Ну что, доволен жизнью? В колхозе упираешься, знатный бананороб и ананасороб? — Давно не приходилось говорить. После паралича язык совсем некстати заплетался, Мамонт шепелявил, кипела слюна. Как он ни старался, все сильнее напрягаясь внутри себя, речь звучала безобразно и нелепо.

— У нас "анасороб" почему-то говорят. Да нет, я в рыббригаде работаю. Рыбу в море берем, как раньше. Тружусь, кавалер почетных грамот. Сейчас вот бутылки иду сдавать… А помнишь как мы?.. Помнишь Козюльского? Аркадия, Квака? Да, были люди, было время. Мерзли, голодали, боялись. Молодые были, не только телом- душой тоже, только сейчас понимаешь, — Кент помолчал. — А у нас, говорят, скоро все ликвидируют: и ананасы, и бананы, и кофе. Рыбу упразднят, пальмы с кокосом. Весь остров под табак распашут, табаководческий совхоз-гигант будет. Так врут.

Мамонт, понявший, что испытывает превосходство над Кентом, вдруг вспомнил свое сегодняшнее отражение в воде ручья: вызывающего неприязнь, заросшего седой шерстью, старика в рваных кальсонах.

"Мне есть за что презирать тебя. Тебе есть за что презирать меня. Чем мы сейчас и занимаемся. Стоим и презираем друг друга. Кажется, Христос что-то подобное имел в виду и не велел этим заниматься."

— Так ты как все-таки? Как здесь живешь? — оказывается, спрашивал Кент.

— Да никак, практически. Боязно стало одному жить, смерти стал после инфаркта бояться. А остальные чем занимаются, тоже с тобой в совхозе трудоустроились?

— Пьют все. Завтра у нас опять съезд в чайной. Проводы. Чукигека в армию берут, точнее, — во флот. Очередное чудачество власти. Чудаковатая у нас власть. Давай приходи.

Мамонт был в этой чайной года два назад: покупал там брикет плиточного чаю.

— Ну пока? Не болей, — как будто вопросительно сказал Кент.

— Прислушаюсь, прислушаюсь, — с важностью отвечал Мамонт, задумчиво глядя в землю — пробормотал, как будто для самого себя. Потому что Кента уже не было. Он мелькнул где-то впереди, свернул на боковую лесную тропу.

На дорожном асфальте осталась одна авоська, туго увязанные в большой шар бутылки.

"Вот и богатым стал, — думал он, прикидывая цену этой авоськи, производя в уме несложные арифметические действия. Когда-то давно он умел определять количество бутылок по весу. — Хватит на не слишком сытую и не слишком длинную жизнь. Мы так давно не виделись, я и деньги. Золото создано дьяволом. Каждая золотая монета прошла сквозь лапы сатаны. А это кто говорил? Кент. И думаю я уже прошедшими мыслями."

Оказывается, хотелось чаю. Все время хотелось, а сейчас, когда он стал богатым, — особенно сильно.

"А можно было и выстрелить в мудака. Все равно мне скоро самому подыхать, — подумал он, глядя на отнятые почти бутылки. — Жить стало несмешно — старость. Все на свете надоедает, оказывается, даже жизнь. Вообще, в целом, со всеми ее проявлениями. Может чересчур много ее уместилось в этот срок. И чего уж в ней такого драгоценного — в жизни? Вот бы отдать ее кому-нибудь — ,например, тому же Кенту… — Оказывается, стало жарко. Нагревшийся асфальт пах керосином. — А есть какие-то причины не идти в чайную, не встречаться с чуваками? Может и нет этих причин? Кончить жизнь последней пьянкой, загулять, закрутить, согласно обычаю. Наверное, пить нельзя — вот и хорошо! Может все и закончится в этой чайной. Достойная смерть."

Будничные толевые крыши пыльного темно-серого цвета. Глядя на них с холма, Мамонт чувствовал что-то странное. Что? Как будто это была незнакомая неведомая земля, будто какая-то заграница. Вокруг лежали недоступные сейчас, днем, поля и огороды и совсем одичавшие, корейские еще, сады.