Самое ужасное путешествие - Эпсли Джордж Беннет Черри-Гаррард

Ставим прямо в комнате сухую палатку, оставшуюся от похода по устройству складов, разжигаем два примуса, садимся, сонные, на спальные мешки и пьём какао, без сахара, но настолько крепкое, что на следующий день на него и смотреть не хочется. Совершенно счастливые, задрёмываем после каждого глотка. Так проходит несколько часов, и мы уже подумываем о том, как бы провести остаток ночи вне спальников, но не решаемся: для этого кто-нибудь должен следить за горящим примусом — без него мы можем обморозиться, — а ни один не уверен, что сумеет бодрствовать. Билл и я затягиваем песню. Наконец уже в полночь залезаем в мешки, но выдерживаем в них недолго: в 3 часа ночи без всякого сожаления покидаем их и уже собираемся тронуться в Путь, как вдруг слышим завывание ветра. Это не предвещает ничего хорошего, мы забираемся снова в палатку и дремлем, дремлем… В 9.30 ветер стихает, в 11 мы выходим. Нас поражает яркий свет. Только на следующий год я понял, что слабый сумеречный свет, появляющийся во второй половине зимы, нам в походе заслоняли горы, под которыми мы шли. Сейчас, когда между нами и северным краем горизонта, за которым скрывается солнце, нет никаких преград, мы впервые за много месяцев ясно всё видим и с удовольствием любуемся красивыми волнистыми облаками.

Мы тянули сани что есть мочи и делали около двух миль в час; первые две мили шли по плохой поверхности, словно посыпанной солью, одолели крутые твёрдые склоны больших заструг и попали на хорошую поверхность. Мы спали на ходу.

К 4 часам пополудни проделали восемь миль, оставив позади Ледниковый язык. Около него устроили ленч.

Когда в последний раз в этом походе начали сборы, Билл произнёс спокойно: «Хочу поблагодарить вас обоих за всё, что вы сделали. Лучших спутников я бы не нашёл и, более того, никогда не найду».

Я горжусь его словами.

«Антарктическая экспедиция» — только звучит страшно, а на самом деле она часто бывает легче, чем себе представляешь.

Но этот поход выявил, сколь беден наш язык: нет в нём таких слов, которыми можно было бы передать весь пережитый нами ужас.

Мы тащились ещё несколько часов, стало очень темно.

Возник спор по поводу того, где находится мыс Эванс. Но наконец мы его обогнули. Было, наверное, часов десять-одиннадцать вечера, кто-нибудь мог нас заметить на подходах к дому. «Надо растянуться, чтобы было видно — идут трое», сказал Билл. Вот уже мыс остался позади, мы пересекли приливно-отливную трещину, взобрались на берег, приблизились к двери хижины — навстречу ни звука. Тихо в стойлах, не лают привязанные выше в снегу собаки. Кончен наш путь, мы освобождаемся от обледенелой сбруи, помогая друг другу, — это, как всегда, занимает много времени. Раскрывается дверь: «Боже мой! Партия с мыса Крозир!» — произносит кто-то и исчезает.

Так завершилось самое ужасное путешествие.

Читатель вправе задать вопрос, что же сталось с теми тремя пингвиньими яйцами, ради которых трое людей триста раз на дню рисковали жизнью и напрягали все силы до наипоследнейшего предела человеческих возможностей.

Покинем на минуту Антарктику и перенесёмся в 1913 год, в музей естественной истории, что в Южном Кенсингтоне.

Я предупредил письмом, что в такой-то час собираюсь привезти яйца. Действующие лица: я, Черри-Гаррард, единственный из троих, оставшийся в живых, и Привратник, или Первый Хранитель Священных Яиц. Я не передаю его приветствие дословно, но суть можно выразить следующим образом:

Первый хранитель. Кто вы? Что вам угодно? Здесь не магазин по продаже яиц. Что вам за дело до наших яиц? Вы хотите, чтобы я вызвал полицию? Вас интересует крокодилье яйцо? Ничего ни о каких яйцах я и слыхом не слыхивал. Вам следует обратиться к мистеру Брауну; яйцами ведает он.

Иду к мистеру Брауну, который ведёт меня к Главному Хранителю, человеку с внешностью учёного, обладающему манерами двух видов: приторно любезными по отношению к Важной Персоне (думаю, какому-нибудь Ротшильду от естествознания), с которой он ведёт беседу, и грубыми (даже для чиновника от науки) по отношению ко мне. Я с подобающей скромностью сообщаю, что являюсь обладателем пингвиньих яиц, и предъявляю их. Главный Хранитель принимает их без единого слова благодарности и начинает говорить о них с Важной Персоной. Я жду.

Чувствую, что у меня закипает кровь. Разговор с Важной Персоной затягивается, мне кажется, что он длится целую вечность. Внезапно Главный Хранитель с неудовольствием замечает, что я ещё здесь.

Главный Хранитель. Вы можете идти.

Герой-Полярник. Я бы хотел получить расписку в получении яиц.

Главный Хранитель. В этом нет надобности; всё в порядке. Вы можете идти.

Герой-Полярник. Я бы хотел получить расписку.

Но к этому времени всё внимание Главного Хранителя снова переключается на Важную Персону. Полагая, что присутствовать при их разговоре бестактно, Герой-Полярник вежливо выходит из комнаты, садится на стул в тёмном коридоре и, чтобы скоротать время, репетирует в уме, что он скажет Главному Хранителю, когда Важная Персона удалится.

Но Важная Персона и не собирается уходить, постепенно мысли и намерения Полярника становятся всё мрачнее.

День близится к исходу, проходящие мимо мелкие служащие подозрительно осматривают его и интересуются, что он здесь делает. «Я жду расписку в получении нескольких пингвиньих яиц», — неизменно отвечает он. В конце концов по выражению лица Полярника становится совершенно ясно, что он вовсе не собирается получить расписку, а намерен совершить убийство. Об этом, по-видимому, сообщают намеченной жертве. Во всяком случае, расписку наконец приносят. И Полярник уходит и уносит её, гордый сознанием того, что он вёл себя как подобает истинному джентльмену. Но эта мысль мало его утешает, и он на протяжении многих часов продолжает в уме репетировать, что бы он сказал и сделал (главным образом с помощью ботинок) Главному Хранителю, дабы научить его хорошим манерам.

Спустя некоторое время я посетил музей естественной истории вместе с сестрой капитана Скотта. После небольшого предварительного столкновения с младшим хранителем — мы его убеждали, что на чучелах из Антарктики не было обнаруженной нами сейчас моли, — мисс Скотт сказала, что желает увидеть яйца пингвинов. В ответ младшие хранители в один голос заявили, что таких яиц нет, во всяком случае в их музее. Мисс Скотт не была бы сестрой своего брата, если бы смиренно приняла эту ложь. Она так бурно выразила своё несогласие с ней, что я был рад увести её, пока дело не приняло более серьёзный оборот, а ограничилось лишь энергичным требованием с моей стороны в течение двадцати четырёх часов прислать письменное подтверждение существования яиц; в противном случае я пригрозил разгласить эту историю на всю Англию.

Угроза подействовала, и в назначенный срок я получил письменный ответ. Позднее я с чувством облегчения узнал, что необходимое микроскопическое исследование яиц доверили произвести профессору Эштону. Он, однако, скончался, прежде чем успел выполнить эту задачу. Яйца перешли в руки профессора Коссара Эварта из Эдинбургского университета. Вот его отчёт:

Отчёт профессора Коссара Эварта

Во время плавания на «Дисковери» доктор Уилсон был сильно разочарован тем, что экспедиции так и не удалось получить эмбрионы императорского пингвина. Но не следует забывать, что хотя яйца, доставленные Национальной антарктической экспедицией, не содержали эмбрионов, естествоиспытатели, находившиеся на борту «Дисковери», узнали многое об особенностях гнездования самого крупного из живущих ныне членов древнего семейства пингвинов. В числе прочих были получены сведения о том, что (1) как у императорских, так и у королевских пингвинов яйцо в период насиживания покоится на верхней поверхности ног, удерживаемое и защищаемое складкой кожи, опускающейся снизу груди; и (2) у императорских пингвинов весь процесс насиживания происходит на морском льду в самые холодные и тёмные месяцы антарктической зимы.

После продолжительного изучения пингвинов доктор Уилсон пришёл к выводу, что исследование эмбриона императорского пингвина может бросить новый свет на происхождение и эволюцию птиц, а потому решил, что если он вновь окажется в Антарктике, то приложит все усилия к тому, чтобы посетить гнездовья императорских пингвинов в период размножения. Когда и при каких обстоятельствах он посетил гнездовья на мысе Крозир и завладел яйцами, красочно рассказано в книге о зимнем путешествии. Возникает вопрос: обогатил ли существенно наши познания о птицах этот «самый невероятный из предпринимавшихся когда-либо поход к птичьим гнездовьям»?

Считается, что птицы произошли от двуногих пресмыкающихся, по своему строению как бы напоминавших кенгуру и господствовавших на Земле несколько миллионов лет назад. Изучение археоптерикса, жившего в юрский период, убеждает в том, что первобытные ископаемые птицы имели зубы, по три пальца с когтями на каждой конечности, длинный хвост, схожий с хвостом ящерицы, примерно с двадцатью парами хорошо сформировавшихся настоящих перьев.