Кольцевой разлом - Андрей Добрынин

   Пистон проснулся утром в отвратительном настроении. Как-то так получилось, что до этого момента он пил три дня непрерывно, с утра до вечера, и теперь на него накатило состояние, именуемое похмельной или посталкогольной депрессией. Само название Пистон узнал совсем недавно - после того, как по совету одного авторитетного друга обзавелся личным врачом. Однако он и раньше замечал, что с утра после нескольких дней пьянки в голову лезут, как на подбор, самые паскудные мысли. Впрочем, теперь-то дело было не только в депрессии - дела и впрямь шли неважно, и все из-за этих сумасшедших, захвативших центр Москвы. Благодаря им   Пистон проникся глубокой и бескомпромиссной ненавистью к терроризму. В самом деле, множество доходных мест в Центре, куда недавно был вложен немалый капитал, теперь не приносили ни копейки. Приток продукции на рынок сократился, деловые обороты везде упали, знакомые азербайджанцы не желали везти наркоту в Москву, в особенности после того, как эти придурки-террористы каким-то образом накрыли одну из их квартир-складов в Центре и расстреляли всех, кого там застали. "Натуральные фашисты",- ворчал Пистон. Его не примирило с террористами даже известие о том, что такая же участь постигла в Центре и нескольких конкурентов-нигерийцев, которые не вовремя ширнулись и вышли погулять, имея при себе наркотики. Пистон пытался объяснить партнерам, что опасно только в Центре, однако ему вежливо напомнили о тех слухах, которые уже вовсю ходили по Москве: насчет таинственных людей, вылезающих из канализационных люков и вентиляционных шахт метро, насчет обходящих город по ночам вооруженных патрулей в штатском, приветливо здоровающихся с армейскими и милицейскими патрулями, насчет листовок и воззваний, расклеиваемых неизвестно кем... Да и настроение в народе стало таким, что он в любой момент мог повести себя точно так же, как террористы. Поэтому в глубине души Пистон не мог не признать правоту приятеля, когда тот сказал ему:"Слушай, деньги у меня есть - заработал в России, слава Аллаху. Зачем мне сейчас туда лезть - чтоб голову оторвали? Вот успокоятся русаки, тогда опять начнем дела делать..." Даже остававшиеся в Москве азербайджанцы на рынке уже не работали и вообще предпочитали тихонько сидеть по домам, даже в магазин посылая квартирохозяев. Пистон пытался сообразить, выгодна или невыгодна ему такая ситуация. С одной стороны, с азерами и впрямь можно было делать большие дела, с другой - устранялась конкуренция и появлялся шанс прибрать к рукам их владения. В конце концов Пистон все-таки решил, что от терроризма один вред - пока больше достается кавказцам, потому что их легче выделить из толпы, но если кто-то - те же террористы - покажет пальцем на него, то и его   вздернут на первом же фонаре. Да и вообще Россия большая, и каждый может делать в ней свои дела: он - свои, азеры - свои, а кое-что и совместно. А сегодняшние убытки остаются убытками, и от этого никуда не денешься. У Пистона имелись и кое-какие долги, что при резком падении доходов не улучшало его настроения. Иных кредиторов он в два счета заставил бы ждать, сколько потребуется, но тут речь шла о таких людях, которые сами могли сделать с Пистоном что угодно, несмотря на всю его авторитетность. Конечно, люди это были справедливые, у других Пистон и не стал бы одалживаться, справедливость их и вывела в верхи, но у них могут оказаться свои нужды, свои соображения, и тут уж денежки придется выложить минута в минуту. В сущности, Пистона ничто не разорило бы - ни падение доходов, ни возврат долгов, но так, видно, устроен человек - возвращаться к меньшему для него мучительно, он согласен только на большее. Именно поэтому Пистона и привели в такое уныние цифры потерь, а еще больше - невозможность самому как-то исправить положение. Преодолевая тяжесть в голове, дрожь в конечностях и ломоту в костях, он кое-как умылся, при этом разбив флакон дорогого одеколона. Осколки он подбирать не стал, рассудив, что это сделает домработница. Выйдя в комнату, он бросил взгляд на бар. При воспоминании о стоящих там напитках кадык на его шее конвульсивно дернулся. Было бы прекрасно взбодриться, прогнать уныние и охватившую весь организм дрожь, однако Пистон сказал себе, что пить горькую и сохраняять авторитет - вещи несовместимые даже в России, где человека пьющего всегда готовы понять. Накануне, как вспоминалось Пистону, он, сидя за столом, ответил на несколько звонков, но о чем шла речь, он толком не помнил, и это еще предстояло выяснить. Сейчас, однако, он решил сначала проветриться и залить иссушающую нутро жажду, для чего достал из холодильника упаковку томатного сока, поудобнее расположился в кресле и с помощью пульта включил телевизор. Он сразу нарвался на конец какой-то информационной передачи, хотел было переключить телевизор на другой канал,но посмотрел   на экран повнимательнее, и у него отвалилась челюсть. В стандартном деловом кабинете сидел за столом и давал интервью тот самый ужасный тип, который отлупил его до полусмерти, разгромил его офис, вторгся в его квартиру и отобрал кучу денег. В довершение всего этот тип обложил Пистона данью - того самого Пистона, основным занятием которого как раз и являлось вымогательство. Тип заслужил десять смертей, но, к сожалению, грохнуть его оказалось не так-то просто, и все, кто пытался это сделать, неизменно попадали в больницу с тяжелейшими травмами. Изведав прелести кормежки через зонд и мочеиспускания в трубочку, они, пойдя на поправку, и слышать не хотели о конфликтах с таким ужасным человеком. Пистон и сам с тяжелым сердцем пришел к выводу, что надо платить, и до последнего времени к нему исправно являлись вежливые молодые люди с армейской выправкой и забирали чемоданы с долларами. Более того, бухгалтер Пистона Хмырь как-то раз неожиданно заявил, что работает по совместительству на нового хозяина, то бишь на таинственного вымогателя. Когда пришедший в ярость от такого двуличия Пистон предложил ему выметаться, Хмырь удивленно поднял брови и спросил:"А зачем?" Чуть поостынув, Пистон и сам с горечью задал себе тот же вопрос. "Ладно,- подумал он,- пускай работает, дятел позорный. Может, меня меньше трясти будут, пока он здесь. Придет время, сочтусь с говнюком". Хмырь, конечно, знал многое, но все-таки через его руки проходила только официальная документация, а о неофициальных контактах и сделках теперь ему, разумеется, никто не рассказывал.

   Едва увидев своего недруга на экране, Пистон почему-то сразу связал то интервью, которое у него брали, с событиями в центре Москвы. Человек, занимающийся такими делами, мог засветиться на экране и показать свое лицо всей ментуре лишь в том случае, если он обеспечил себе неуязвимые позиции, позволяющие разговаривать с позиции силы и ничего не бояться, а сейчас такие позиции имели в стране только московские террористы. Прислушавшись к беседе, Пистон понял, что не   ошибся. Зловещий тип изрекал свои воззрения на ситуацию в стране и в данный момент вовсе не казался зловещим. Пистон невольно восхитился его непринужденным и в то же время вежливым поведением перед камерой - сам-то Пистон, когда ему однажды пришлось выступать перед телевидением как лицу, пожертвовавшему крупную сумму на детский приют, держался так, словно аршин проглотил. Этот же громила в своей ладно сидящей камуфляжной форме сидел, непринужденно откинувшись на спинку кресла, и даже заурядные "командирские" часы на его запястье и дешевенький серебряный крестик, видневшийся на груди, выглядели куда более импозантно, чем тяжелые золотые цепи Пистона. Террорист не моргнув глазом заворачивал такие длинные фразы, что Пистон внутренне напрягался, ожидая момента, когда говорящий собьется. Однако все фразы завершались на удивление гладко и осмысленно, более того, террорист успевал и пошутить, и даже отпустить комплимент тележурналистке. В своей компании Пистон никогда не признался бы, что восхищается этим человеком, который так его унизил, но сейчас компании вокруг не было, и Пистон размышлял:"Вот это мастер! Авторитет так и прет. И чего он какой-то херней занимается? Любых высот человек мог бы достичь..." "Любых высот" в понимании Пистона означало "любых денег", и бандит тут же возразил сам себе:"А что, он не достиг разве? Одной налички в Центре сколько, и вся она его. Да это мелочь по сравнению с тем, сколько ему с радостью заплатят, лишь бы он со своими людьми оттуда ушел. Это ж миллиарды, миллиарды зеленых, японский бог!" Когда речь заходила о деньгах, Пистон совершенно непроизвольно начинал строить комбинации, направленные на то, как бы эти деньги присвоить. Вот и сейчас он погрузился в раздумье, хотя миллиарды его недруга были вроде бы изначально недоступны. Тем временем журналистка спросила Корсакова о его отношении к российской приватизации. "Классическая операция по ограблению трудящихся,- спокойно ответил тот. - Сначала выпускаются ценные бумаги - якобы на сумму всего национального достояния, затем   проводится долгая игра на понижение, и в конце концов бумаги скупаются по дешевке. Если прибавить сюда привилегированное положение бывших советских чиновников и хозяйственников в ходе приватизации, когда директора непонятно почему получают огромные доли в пакетах акций, то народ, естественно, остался на бобах. Заметьте, я говорю только о законных моментах в ходе приватизации, но ведь нарушения закона при оценке имущества, при проведении аукционов, при распределении акций имели и имеют повальный характер, и борьба с ними практически не ведется в силу порочности существующей власти. Наконец, распоряжаются на практике приватизированным имуществом руководители предприятий, какой бы долей акций они ни обладали. То есть все происходит точно так же,как при социализме, когда директор на предприятии был всем, а рабочий - ничем, с той только разницей, что теперь директором сверху не командуют, теперь он - сам себе голова. Если в этом и состоят великие завоевания демократии, то думаю, что они несколько преувеличены",- и Корсаков чуть виновато улыбнулся тележурналистке. Пистон, в голове которого носился обаятельный образ миллиарда "зеленых", не вслушивался в его слова, а если бы и вслушивался, то ни в коем случае не поддержал бы его точку зрения, пусть даже и не сумел бы ее опровергнуть. В душе Пистон являлся стойким демократом, то есть сторонником существующего режима, и положение, при котором одни гребут деньги лопатой, не гнушаясь ради этого никакими средствами, а другие вкалывают и перебиваются с хлеба на квас, считал единственно нормальным. Осуждать нарушения закона и тем более каких-то там моральных норм, допущенные с целью наживы, Пистону никогда не пришло бы в голову. Более того, если бы Пистон внимательно слушал Корсакова, то непременно решил бы, что тот критикует эти нарушения, лишь имея в виду каким-то образом на критике нажиться. Однако Пистон не слушал - он лишь задумчиво бурчал себе под нос:"Во как базарит мастер - как будто книжку читает... И подвешен же язык у чувака..." Тележурналистка уже собралась откланиваться, когда   Пистона наконец осенило. Он вспомнил, с чего началось его знакомство с Корсаковым (фамилию своего недруга он успел разобрать): с посещения людьми Пистона некой жившей по соседству старухи, оказавшейся затем вроде бы теткой Корсакова. Племянник на славу постоял за тетушку, устроив Пистону крупные неприятности, так что тот предпочел выкинуть из головы и старуху, и ее квартиру. Вдобавок стороной Пистон узнал, что старухе обеспечили плотную охрану. Однако теперь ситуация изменилась: грозный племянник сидел в Центре и в ближайшее время никак не мог его покинуть. Оставалась охрана, но с ней Пистон надеялся справиться без труда - прошло столько времени, она наверняка успела успокоиться и расслабиться. А вот тетушка вряд ли успела за это время опротиветь племяннику, подумал с ухмылкой Пистон, залпом осушил очередной бокал томатного сока и потянулся за сотовым телефоном.