Том 2. Повести - Кальман Миксат
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тони Мурка, контрабас, поднял вверх палец и тоже дал некоторые пояснения:
— Один дым у блатницких оврагов — значит, в лесу появились жандармы. Выстрелы под вечер, как солнцу сесть (смотря сколько их), место, куда разбойникам собираться. Свирель в вечерний час в Килицком перелеске — это опять другое означает, смотря по тому, какую песню выводит свирелька! Ну, а уж про костры и говорить не приходится — через них разбойники передают друг другу длинные послания. И на трех листах не уместились бы, если бы их кто на бумагу записать задумал!
— А никто из вас не знает, — спросил он дрогнувшим голосом, — что означает красная лента на вершине высокого дерева?
Мими заметила, как дико заблестели глаза барона, и попробовала по движению губ угадать, о чем он говорит. Как же хорошо, что не понимала она по-венгерски!
Цыгане задумались, заскребли в затылках, за ухом — словно разгадка могла сидеть у них где-нибудь там. В конце концов Гилаго вымолвил мудрое слово:
— А дьявол ее знает…
— Ну тогда играйте еще раз, ту самую…
Барон уронил голову на стол, словно задремал. На самом же деле он, может быть, только задумался. Порой из его груди вырывались вздохи, а свободная рука то сжималась, то разжималась. Видно было, что, если он даже и спал, душа его скиталась в каких-то дальних, неприветливых краях.
Но в конце концов он поднял голову, встал от стола и, облокотившись на подоконник, выглянул в распахнутое окно. Крадучись, приближалась ночь. Прохладный лесной ветерок заиграл за окном с листвой деревьев, и его свежесть была приятна разгоряченной голове. На дворе заседланный конь нетерпеливо рыл копытом дерн. Из болота, прозванного «Лягушатником», доносилось кваканье лягушек.
— Тише, цыгане! Лягушки поют. Я их сейчас слушаю! Красиво поют!
Гилаго оскорбленно заткнул смычок под струны, отчего они жалобно зазвенели.
Между тем слуги внесли в столовую канделябры с зажженными свечами. Балашша обернулся на свет:
— Эй, чей это конь во дворе?
— Вы сами, ваше сиятельство, приказали заседлать коня.
— И верно, пора ехать! Надо ехать, — согласился барон, проведя рукой по лбу. — Меня ждут, я обещал… Хорошо, хорошо! Только прежде выпьем по последней! А, Мими! Веселись и ты, душенька! Кто знает, что ждет нас завтра? Нынче пан, а завтра пропал. Сними-ка, Мими, одну туфельку.
— Ну что, право, за мысли, приходят тебе в голову? — пристыдила барона Мими, которая сидела рядом с ним и что-то вязала.
— Хочу выпить из твоей туфельки!
— Ах, отстань! Как противно!
— Ничего ты не понимаешь. Мой предок Пал Балашша пил в честь Марии Сечи, да не из башмачка, а из сапога. Древние Балашши были покрепче нас, пить умели…
— Кто же она такая была, эта Мария Сечи?
— Красивая женщина, тоже родственницей мне доводилась. Только дальней.
— Твоя родственница и… в сапогах?
— Говорю тебе — дальняя. Не по родству, а по времени. Две сотни лет назад в моде были красные сапожки. А зимой дамы даже ко двору в чеботах хаживали.
— А ты бывал у короля?
— Нету у нас короля *. Мы нынче бедный народ.
— Бедные из-за того, что у вас нет короля?
— Из-за всего. Однако давай же мне твою туфельку! Все мне надоело, только вот одна жажда еще мучает. А вы, цыгане, можете отправляться с богом. Ужин получите на кухне. Мими, попрошу тебя, распорядись, пожалуйста… Но вы, наверное, хотели бы получить и еще что-нибудь от меня в награду?
— Мы — люди не гордые, — отвечал за всех Гилаго. Намек скрипача был настолько прозрачным, что Балашше ничего не оставалось делать, как полезть в карман за бумажником. Однако, заглянув в него, барон улыбнулся. И вообще он стал вдруг куда веселее, чем был в течение всего вечера. Или это была та самая «веселость висельника», которая овладевает человеком в минуту очень большого горя? Ведь и самая веселая жидкость на свете — вино — рождается из ягод винограда после того, как их безжалостно растопчут, раздавят ногами.
— Мими, будь добра, принеси перо и чернила.
Вскоре орудия письма появились, и Балашша знаком подозвал к себе Гилаго.
— Давай сюда твою ладонь, старый плутище!
Гилаго вначале протянул было ладонь, но, как только увидел, что барон берет в руку отточенное гусиное перо и готовится им писать, испуганно отдернул ее.
— Что вы хотите написать, прошу прощения?
— А вот увидишь!
— Мой родимый тятенька всегда учил меня, чтобы я никогда подписи своей не ставил на бумажке, коли не знаю, что в ней написано. А как же я могу согласиться, чтобы вы на мне самом писали!
— Успокойся, цыган, чек я тебе выпишу к кеккёйскому управляющему на сто форинтов. Чего испугался-то? Или не нравится?
— Нравится, как же не нравится?! Только невозможно это. Ой-ой, — запричитал цыган, — чует мое сердечко, это я его убил!
— Кого?
— Того черного гуся, чьим пером вы писать собираетесь. Умру я на месте, если он меня коснется. Вы же знаете, с убийцами такое приключается. Лучше уж сделайте милость, ваше сиятельство, дайте наличными.
— Ну, если все дело только в гусе, то этому мы легко поможем. Есть у нас и стальные перья, — сказал барон и с готовностью принялся разыскивать стальное перо.
Однако Гилаго поскреб в затылке, а затем, высоко подняв брови, решительно сунул обе руки в карманы красных шаровар.
— Нельзя и этим. Боже мой, неужто и ваше сиятельство так сильно хочет моей погибели?
— Почему же погибели?
— А потому что, если этот безбожник Круди узнает (а ему все на свете известно) про надпись на моей ладони, он меня поймает, отрежет мне руку, а потом отнесет ее к вашему управляющему и получит сто форинтов. А управляющий уберет руку в шкаф вместе с другими квитанциями. Чем же я тогда буду держать смычок, когда ваше сиятельство в следующий раз играть прикажет? Верно ведь?
— Верно. Ну, тогда давай напишем чек на левой руке.
— Никакой разницы. Круди отрубит мне левую руку, и тогда мне нечем будет скрипку держать.
Барон же прикинулся, что наличных денег у него при себе нет, а на бумаге он дал себе слово — больше не писать. Так что пусть уж лучше музыканты подождут до следующего раза, когда он их и вознаградит.
Оркестранты Гилаго зашептались, стали дергать старика за его поддевку.
— Смотри, дилой синивель тхавель. Пирельс рамаль. Кимахкош![62]
— Я бы согласился, — огрызнулся Гилаго, — но только вот посмотрите, управляющий рандель[63] нас. Кончится дело в муялипе[64]. Он и эстергомскому герцогу — примасу, не то что мне, крижноцкому цыганскому примасу, даст прикурить. А потом меня же, бедного пхаро[65], будете честить. Ну, ради вашего сиятельства согласен. Аминь! — заявил вдруг Гилаго и, как некогда Муций Сцевола, решительно протянул руку.
Балашша же взял перо и начертал на ладони следующую надпись:
«Приказываю управляющему Михаю Капри выплатить предъявителю сей расписки сто форинтов серебром.
Балашша»— Можете идти, — сказал затем барон. — Да смотри, пройдоха, не потеряй расписку-то!
Цыгане двинулись на кухню за обещанным ужином, но там у них снова началось совещание по поводу необычного происшествия и о мерах, которые в связи с этим нужно было принять: «Что делать, если ладошка у Гилаго вдруг вспотеет? Не лучше ли обмотать эту теперь столь ценную часть его тела какой-нибудь тряпицей? А что, как тряпица-то и впитает в себя чернила? Или, быть может, лучше обернуть руку бумагой?»
Тони Мурка возражал и против такого предложения: ведь и среди бумаги попадаются сорта — любители пососать: они вбирают чернила с такой же охотой, как иной честный человек — водку. После короткой дискуссии предложение о бинтовании руки было отвергнуто как нецелесообразное. Пусть остается та ладонь открытой, у всех на виду, под хорошим присмотром. Правда, и здесь есть свои недостатки: Гилаго может, например, засунуть руку в карман, а сукно сотрет надпись; или он случайно коснется какого-нибудь грязного предмета, например хлопнет себя по щеке, чтобы убить надоевшую муху. А то схватится за шляпу или почешется. Словом, много хлопот с этаким чеком.
Мурка предложил, например, согнуть руку Гилаго в локте и привязать ее к плечу, ладонью наружу. Самый верный способ, хотя тоже не совсем совершенный: вдруг пойдет дождь или Гилаго споткнется и упадет — ста форинтов как не бывало! Об этих возможностях много говорилось за ужином, на кухне: и что Гилаго может споткнуться, упасть в грязь, и что надпись за дорогу покроется пылью. В конце концов, не придя ни к какому решению, цыгане, ожесточенно споря, уже в сумерках отправились в Кеккё. В общем, левую руку Гилаго охраняли куда тщательнее, чем правую руку святого Стефана в Буде. А что делать, если окажется, что управляющий уехал куда-нибудь и вернется дня через два-три?
