Синие стрекозы Вавилона - Елена Хаецкая

Поначалу ничего не происходило. Я подумал, что у меня довольно глупый вид, и поднял глаза. Но ни учитель Бэлшуну, ни Цира не насмехались.

Цира кивнула мне подбородком. Ее губы прошептали: «Не отвлекайся».

Я снова уткнулся в шар. И вот из замутившейся хрустальной глубины поднялось лицо. Это было лицо моей матери. Оно сменилось неприятной картинкой: меня порет жрец-педагог. Я моргнул и увидел танки, разбивающие синий изразец Дороги Иштар. Мелькнуло смуглое лицо, почти до самых глаз скрытое черным покрывалом, прикушенным зубами. Затем возникла девушка такой небесной красоты, что на глаза наворачивались слезы. И сразу вслед за тем все пропало.

Я поднял голову.

Мурзик неловко сидел на краешке кресла, сдвинув колени. На коленях покоился шар, как колобок из детской сказки. Широкие брови моего раба двигались, толстые губы шевелились — он вел какой-то долгий, безмолвный разговор.

Неожиданно вспыхнул свет. Я вздрогнул, как от удара. Тонкая ручка Циры протянулась к моему шару и забрала его. Мурзик с сожалением оторвался от созерцания и позволил ей уложить хрустального собеседника в ящичек.

— Ну, — промолвил учитель Бэлшуну, — что вы видели?

Я думал, он захочет услышать о моих видениях, и уже приготовился к долгой речи, но учитель Бэлшуну смотрел на Мурзика. Мой раб поерзал в кресле и нерешительно ответил:

— Так... разные вещи... вам неинтересно, господин.

— Отчего же, — возразил учитель Бэлшуну. — Если бы мне было неинтересно, я бы не спрашивал. Неужели ты думаешь, друг мой, что я делаю хоть что-нибудь из бесполезной вежливости?

Мурзик так не думал. Он оглядел роскошную обстановку гостиной и просто ответил:

— С такими-то деньжищами? Да с такими деньжищами можно всю жизнь шептунов пускать и больше ничем не заботиться...

Учитель Бэлшуну откинул голову назад и разразился оглушительным смехом. Цира слегка покраснела. Мурзик смутился окончательно. Но Бэлшуну махнул ему рукой: мол, рассказывай.

— Ну... сперва железку нашу увидел. Ну, Трансмеждуречье... Будто мы с одним, его потом паровозом пополам разрезало, шпалы укладываем... Потом вдруг тот дурачок, что мне русалку наколол на плече... Смешной был. А после все эта девушка мнилась, вон та, — он махнул в сторону Циры, — как она улыбается и какие у нее сиськи, будто колючие...

— Может, она просто у тебя в шаре отражалась? — спросил я сердито. — Рядом же сидит...

— Не, — с убежденным видом ответил мой раб. — Здесь-то она одетая сидит, а из шара-то все голенькая глядела...

...В той жизни я была мужчиной, воином. Под моим началом ходила тысяча отчаянных головорезов. Мы носили блестящие позолоченные кольчуги. Нас боялись. Я вижу бесконечную дорогу. Дорога пролегает мимо осенних полей, кое-где сжатых, но чаще — черных от пожарищ. Мы едем по дороге. Под копытами коней чавкает грязь. Мы едем шагом. За нашим отрядом тащится телега, к телеге крепится цепь. На длинной цепи за телегой бредет большой полон.

Впереди появляется всадник. Это один из моих людей. Его лицо полно гнева и ожидания боя.

— Засада, командир! — кричит он мне.

Я привстаю на стременах. Я отдаю команду моему отряду. Мои отчаянные головорезы мчатся вперед...

...Я вижу себя султаншей. Я красива. Куда красивее всех, кого печатают на обложках журналов. На мне шелковая одежда. Подошвы ног и ладони выкрашены у меня охрой, ногти красны, от меня пахнет дорогой косметикой — как в магазине «Око Нефертити», только еще лучше.

Вокруг меня множество рабынь и евнухов. Все девушки очень красивы. Евнухи меня боятся. Один из них не угодил мне, и по мановению моей руки его уводят на казнь.

Ко мне подходит слуга. У него в руках золотой бокал. Я кладу туда яд, который храню в перстне, и говорю: «Это для султана...»

...Я вижу себя во главе огромного войска...

...Я вижу себя на сцене великолепного театра. Одно мое появление вызывает гром аплодисментов. Я стою в центре, улыбаясь под маской трагического актера...

...Я — принцесса крови древнего рода. Мой отец император был убит во время дворцового переворота. Меня спас верный самурай. Я иду по тенистому саду. Кричат красивые, странные птицы. Я не могу определить, где я нахожусь. Но убийца моего отца близко...

...Мы любили друг друга. Я лежала в его объятиях. У него было сумрачное, смуглое лицо с тонкими чертами, и сильные руки. Вот он встает, облачается в черное. Печальный, он проходит мимо моих окон. Я остаюсь в комнате. Я обречена ждать его. Так он сказал мне на прощание. Я надеюсь встретить его в этой жизни...

Я отложил тетрадь. Эти короткие рассказы, написанные разными почерками, произвели на меня сильное впечатление, хотелось мне того или нет.

Мы с Мурзиком читали в полутемной комнате в доме Бэлшуну. У окна угадывалась искусственная пальма в кадке. Легкий сквознячок едва шевелил белую шелковую занавеску.

Я лежал на широкой, очень мягкой кровати, закутанный скользкими атласными одеялами. Время от времени Мурзик подносил к моим губам горячее молоко и, выказывая изрядную сноровку, присущую няням грудных младенцев, поил меня.

Иногда подавал мне на длинной тонкой вилочке с перламутровой ручкой то кусочек персика, то кусочек банана, а то и ягодку земляники, выуживая их из компота.

Я читал вслух. Об этом настоятельно просил меня Бэлшуну. А уж Мурзик просто не знал, как и угодить милостивцу.

— Ладно, — сказал я, опуская «Главную книгу» на одеяло. — Мне надоело.

На самом деле мне хотелось закрыть глаза и погрузиться в то самое состояние, которое я сам для себя определял как «гнить и грезить».

Мурзик не посмел ныть и просить. Тихонько сидел рядом. Я опустил веки. Задумался.

Итак, все эти люди, которые оставили учителю Бэлшуну свои записи, были отправлены им в их прошлое. Вернее, в прошлое воплощение их души. Было ли это путешествие опасным? Так или иначе, но каждый из них пережил незабываемое приключение.

Картины были очень яркими, почти вещественными. При том, что многие из писавших явно не обладали литературным талантом. Они просто описывали то, что видели.

Конечно, это могло быть и фикцией. Дешевым розыгрышем.

Но зачем? Пока что учитель Бэлшуну не заговаривал о деньгах. Может быть... От последней догадки меня прошиб холодный пот. А что, если он завлекает доверчивых простаков, вроде меня, после чего вторгается в их разум для постановки своих извращенных психологических опытов? Матушка как-то предостерегала, что в Вавилоне орудуют маньяки. Заманивают, а затем зомбируют.

Я приоткрыл глаза. Мурзик потихоньку допивал компот.

— Мурзик, — спросил я, — а ты ее трахал, эту Циру?

— Ну, — сказал Мурзик. Отставил банку. Обтер липкие губы. — А что, нельзя было? Мне никто не говорил, что нельзя.

— И когда же ты ее трахал?

— Ну, когда пришла... Она как пришла, сразу по сторонам — шасть! Огляделась и говорит: ты один, мол? Я говорю: один, госпожа, а господин еще у себя в офисе. Совсем, говорю, он себя не жалеет в этом офисе. Приходит, от усталости шатается. А она взяла и сняла свитер. Раз — и... А под свитером у ней ничего нет, кроме сисек. Она этими сиськами на меня надвинулась и сразу джинсы с меня долой потащила... А что, господин, разве нельзя было? Она, вроде бы, свободная и ничья, так что бы ей и не порадоваться...

Я молчал. Значит, я был у нее после раба. Объедками, значит, рабскими пользовался... Я даже говорить ничего не мог.

Мурзик спросил:

— А что вы в шаре видели, господин?

— Ничего, — процедил я.

— Эх, лгхама! — вздохнул Мурзик.

Ишь, освоился.

— Мурзик, — сказал я зловеще, — кто тебе разрешил говорить на том языке, из магнитофона? Это мой язык!

Мурзик заморгал. А я уже ярился и бил ногами по кровати.

— Мой! Только мой! А ты, холуй, не смей своей грязной пастью мою царскую речь мусолить! Понял?

Мурзик сказал, что понял. Поправил на мне одеяло. И ушел спать в ту комнату, которую Бэлшуну отвел лично ему.

Это рабу-то!.. Личная комната!.. Да еще ничуть не хуже, чем моя. Только без пальмы.

Я сказал учителю Бэлшуну, когда наутро тот пришел нас проведать:

— Я решился участвовать в ваших опытах, господин Бэлшуну. Но только сперва я хотел попросить вас об одном одолжении.

Он расплылся в широкой улыбке. Однако было в этой улыбке что-то, по-моему, нехорошее. Такое, от чего в животе у меня будто кишка кишку в объятиях стиснула.

— Разумеется, — сказал Бэлшуну. — Я готов. Любая ваша просьба. Или почти любая. Вы у меня в гостях, господин Даян.

Стало быть, денег не спросит, подумал я. Но вслух этого говорить не стал.

Вернул ему «Главную книгу».

Его глаза засветились.

— Впечатляет, не так ли?

— Да, господин Бэлшуну. Именно впечатляет.

Он присел на край моей кровати. Я еще не переоделся и лежал, будто хворый, в ночной рубашке тончайшего батиста, обшитой кружевами.