Наполеон. Мемуары корсиканца - Эдвард Радзинский

4 мая. Он впал в забытье и с криком: «Убийца – Англия!» вскочил с кровати. Монтолон боролся с ним, и император пытался его задушить – ему, видно, мерещилось, что он борется с англичанами. Из соседней комнаты прибежали мы с Бертраном и силой уложили его в постель.

Более он не двигался. И умирал – молча…

Ночью был ужасный шторм. Непрерывно лил дождь, ветер будто собрался все снести. У дома переломило иву, под которой император так любил сидеть. Да, он все забирал с собой – буря вырвала все посаженные им растения. Последнее дерево долго боролось, но и оно было вырвано с корнем и исчезло в потоке грязи, низвергавшемся с гор…

Всю ночь император стонал, к утру впал в забытье. И в забытьи шептал – очень ясно – одно и то же: «Франция… мой сын… армия…»

5 мая. День заканчивался. И дождь вдруг прекратился, в небе показалось солнце. Оно уже заходило…

Император вдруг широко открыл глаза… будто что-то увидел… И отдал душу Господу. Было 5.49 пополудни… он скончался. Врач засвидетельствовал последний удар пульса – он держал императора за руку и смотрел на часы… это были часы Истории.

И в следующий миг (я подчеркиваю: в следующий же миг!) ударила пушка – ибо без десяти шесть был заход солнца. Пушка будто отсалютовала ему, и солнце тотчас скрылось за горизонтом.

Мы вышли из комнаты – объявить слугам… И когда вновь вернулись, застыли в изумлении: на кровати вместо одутловатого, жирного императора лежал худой и совсем молодой человек – юный генерал Бонапарт!

В ночь после его смерти я вышел из дома. Небо было совершенно безоблачно, горели звезды… Еще в середине апреля император объявил нам, что скоро умрет. Именно тогда над островом появилась комета. Когда я сказал ему об этом, он улыбнулся: «Это за мной. Кометы предсказывают рождение и смерть цезарей…» И вот теперь, подняв голову, я задрожал: меж звездами уходила, удалялась от острова, хвостатая звезда – его комета…

Когда его обмывали, кроме двух ран, о которых нам всем было известно, мы с удивлением обнаружили следы еще нескольких глубоких ран! Видимо, он скрыл их, чтобы не смутить солдат, которые должны были верить в его неуязвимость. Он молча терпел сильнейшую боль и обходился без помощи.

На следующий день в два пополудни мы перенесли стол из его кабинета в самую большую и светлую комнату. Семнадцать человек присутствовали при вскрытии – семь врачей, Бертран, я и представители губернатора. Доктор Антомарки вскрыл грудную полость и извлек сердце. Он поместил его в серебряный сосуд со спиртом, как завещал император (но губернатор приказал положить его в гроб вместе с телом). Затем Антомарки извлек желудок – часть его была совершенно изъедена. И объявил: «Вот что сделал климат острова!»

Но остальные врачи не захотели даже такого диагноза. «Он умер от рака!» – заявили они.

Мы с Бертраном потребовали анализа на содержание мышьяка. Напрасно! Врачи-англичане возражали против любого дальнейшего исследования. Тело быстро зашили. Император навсегда унес в гроб свою тайну.

Его одели в форму егерей императорской гвардии – белая рубашка с белым галстуком, белые чулки и зеленый мундир с красными обшлагами, украшенный лентой с орденами Почетного легиона и Железной Короны. На ногах были сапоги для верховой езды, на голове – треуголка с трехцветной кокардой. Мы накрыли тело синим плащом, который был на императоре при Маренго.

Похоронили его, как он и хотел, под плакучими ивами у дома Бэлкомбов в Долине Герани. К могиле был приставлен часовой.

Разгорелся, как и ожидалось, яростный спор: что написать на плите? «Наполеон», как пишут о Государях (так требовали мы), или «Наполеон Бонапарт», как пишут о подданных (так требовал губернатор). И плита осталась безымянной…»

Маршан уехал, и теперь, в одиночестве, я хочу записать диспозицию последней битвы, которую выиграл император. Только теперь я до конца понял ее.

Записываю для потомков.

Итак, он решил заманить врага в ловушку. Он осознанно сдался англичанам, зная, что мстительные глупцы непременно наденут на него столь желанный им венец страдальца. В этом терновом венце ему легко было создать свою новую (последнюю) армию – легенду о благородном сыне великой революции. И он отправил эту армию завоевывать Европу… то есть отослал меня с рукописью… После чего жизнь более не имела для него цены. Путь был завершен. Он все объяснил миру. А доживать на покое – невозможно для Александра Македонского.

Оставался финал. Нужно было доиграть до конца – запачкать своей кровью руки врагов, сделать англичан коварными убийцами. И он повелел «верному псу» Киприани ежедневно травить себя мышьяком.

Так он победил. Победил, как всегда, в последний миг боя. И хотя в сонм бессмертных ему не удалось войти владыкой величайшей империи, он вошел в него куда более прочно – гением и страдальцем.

Отныне его поражения забыты – остались только победы. И, прочтя мой «Мемориал Святой Елены», его старый враг Шатобриан вынужден был написать: «Это Карл Великий и Александр Македонский, какими их изображали древние эпопеи… Этот фантастический герой и пребудет теперь, после смерти императора, единственно реальным».

Впрочем, когда Бертран (я часто с ним вижусь теперь) прочел мою «диспозицию последней битвы императора», он сказал: «Все верно… кроме конца. Я не верю, что он приказал травить себя. Нет, это Киприани сам решил избавить императора от ничтожной жизни. И сделал это в корсиканском стиле – ядом… Император это понял. И простил его».

Думаю, Бертран не прав. Слишком часто император искал смерти в бою. А для него это был бой. Последний бой… Да и Киприани… нет, верный пес может действовать только по приказу хозяина!

Хотя, как говорится в романах госпожи Жорж Санд, «тайну знает только могила».

Предсказания императора оказались столь же точны, как и диспозиции его сражений. Через девять лет после его смерти Бурбоны сгнили на троне, и Луи Филипп Орлеанский, потомок «гражданина Эгалите»[35], решил стать преемником революции и ее императора. И Вандомская колонна, увенчанная фигурой «маленького капрала», вернулась на свое место…

Мне рассказали: мать императора жила тогда в Риме. И гордая Петиция, узнав о возврате колонны – ослепшая, парализованная! – поднялась с кресла! И, глядя в даль невидящими глазами, громко объявила: «Император вернулся в Париж!»

Она не дожила каких-то четырех лет до полного торжества, когда ее слова стали буквальны.

Дожил я.

Дней моих на земле осталось немного, восемьдесят лет – не шутка! Подводя итоги, могу сказать – мы славно потрудились с императором. Вся мыслящая Европа, которая когда-то не могла ему простить короны, которую надел вчерашний сын Свободы, теперь была у его ног. Что только о нем не наговорили нынешние писатели: «Последний античный герой… Наш жалкий мир лавочников не смог вынести ослепляющего кошмара его побед…»