Перешагни бездну - Михаил Иванович Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, мистер Эбенезер восседал — именно восседал, а не сидел — на переднем сидении лакированного ландо, выпрямившись и опершись на весьма солидную трость красного дерева с рукояткой слоновой кости и вперив взгляд в лицо… Моники. Да, перед ним в непринужденной позе сидела Моника, та самая «высокая особа», опекуном-наставником коей являлся он, Эбенезер Гипп, представительный чиновник его величества. Весь респектабельный лик принцессы Моники Алимхан — от изящнейших французских туфелек и до изящнейшей, но в то же время выдержанной в строгих формах шляпки на белокурой головке — соответствовал всем требованиям английской чопорности. Одно не нравилось мистеру Эбенезеру: озорная усмешка, нет-нет и оживлявшая это кукольно-розовое лицо, и странное ожесточение в кукольно-голубых глазах мисс принцессы.
Глаза у Моники большущие, широко открытые, отчего это ожесточение выступает слишком откровенно… Что-то в них злое.
Мистер Эбенезер Гипп даже заерзал на шагреневом сидении, потому что имел время хорошо узнать свою подопечную. Несмотря на длительную дрессировку — выучку — мысленно уточнял он, — мисс Моника, по глубокому его убеждению, при всех своих природных, незаурядных способностях, была и оставалась азиаткой и дикаркой. Не менял положения дел даже лоск респектабельности, который удалось навести на «первобытную девицу» в пешаверском бунгало ему и его экономке мисс Гвендолен Хаит за полтора года, имевшиеся в их распоряжении. Сколько трудов пришлось положить! Но мистер Эбенезер утешался высказыванием одного из герцогов Орлеанских: «Дайте мне кухарку, конечно, красивую, и спустя месяц ее не отличат при дворе от любой принцессы королевского дома».
И теперь Монику по внешнему облику никто бы не отличил от любой принцессы и притом настоящей, а не такой, как те «принцессы»-авантюристки, которые нет-нет и «осчастливливали» своим наездом Индию и многие страны Востока. Совсем недавно в городах Северо-Западных провинций Индостана «блистала» некая принцесса Савойского королевского дома, обвораживая всех своими мрамороподобными плечами и греческим профилем. Но разве своим вульгарным поведением, развязанностью, пошлостью выражений, срывавшихся у нее с уст, она могла идти в сравнение с изысканными манерами ее высочества принцессы Алимхан? Не извиняло итальянку и то, что она явилась в Пешавер с рекомендательными письмами друга мистера Эбенезера — самого лидера британских фашистов сэра Освальда Мосли — по важнейшему, сугубо конфиденциальному делу — изучить настроение колониальных чиновников и местной туземной знати и прощупать, как отнеслись бы в Индии к тому, а вдруг в Англии произойдет нечто похожее на захват власти вожаком чернорубашечников Муссолини… «Дела делами, — раздумывал мистер Эбенезер, — но Освальду не мешало бы подыскать более порядочную особу. Взять хотя бы нашу Монику. Дикарка, а ведет себя, будто провела уже десяток сезонов в Лондоне».
Жизнь в пансионе привила Монике не только умение со вкусом одеваться, причесываться, ухаживать за своим лицом, но и привила удивительно тонкий — мистер Эбенезер сказал бы — аристократический — «шарм» великосветского салона. Нет спору, природа одарила «азиатку» отличными данными, но ведь даже алмаз нуждается в шлифовке. Все поражало в Монике: живость ума, грация английской леди, манера разговора, умение владеть чувствами.
Но, тсс… Мистеру Эбенезеру вдруг показалось, что он говорит вслух, и он спохватился. Моника для широкой публики пока никакая не принцесса. Она… племянница королевского колониального чиновника Эбенезера Гиппа, эсквайра, приехавшая из Англии погостить в пешаверском бунгало своего любимого дядюшки.
Все шло по заранее составленному и утвержденному расписанию. Беда лишь в том, что Эбенезер Гипп, личность неглубокая, упрощенная, был слабо осведомлен во всех областях, кроме вопросов, непосредственно входивших в его прямые служебные обязанности. Он не обладал воображением и фантазией и не отличался способностью предусмотреть неожиданности, кроющиеся в человеческой природе.
Ландо, запряженное парой гладких, с лоснящимися мясистыми крупами выездных рысаков, резко подпрыгивало и тряслось по пыльной пешаверской мостовой. И мысли мистера Эбенезера Гиппа тоже прыгали и колко отдавались надоедливой болью в висках.
Постоянно ему, мистеру Эбенезеру, чиновнику Англо-Индийского департамента, навязывают самые нелепые, неправдоподобные дела. Так и в данном случае: шутка ли — выдрессировать, обучить узбекскую крестьянку светским манерам, английскому языку, цивилизованным привычкам вроде пользования ванной, душем и прочее. Превосходная в этом отношении воспитательница мисс Гвендолен-экономка сумела к тому же поразительно быстро преподать Монике начатки некоторых наук и музыкальной грамоты, приохотить к чтению книг, обучить умению вести непринужденную светскую беседу — к счастью, по-французски мадемуазель дикарка говорит с парижским акцентом — и, наконец, искусству верховой езды.
Но в шестнадцать лет девчонка остается девчонкой… И не раз уже мистер Эбенезер убеждался в том, что от Моники можно ожидать самых необузданных вспышек. И внешность вылощенной мисс ни в какой мере не мешала мистеру Эбенезеру подозревать в Монике коварство и хитрость. Он еще не соглашался с мисс Гвендолен, которой претили грубые определения — «азиатка», «дикарка», «змея» — и которая мирилась лишь со «змейкой» — очаровательной, коварной змейкой, потому что она и сама догадывалась, что голубоглазая Моника совсем не кукла и не сказочная пери.
«Несчастная девочка столько перенесла, испытала. Побывать в лапах злодеев и остаться невинной… Чудо! Один этот подонок, претендент в женихи, потомок кокандского хана чего стоит со своим одним глазом…» И мисс Гвендолен улыбалась чему-то. Ее улыбку можно было счесть нежной, а при желании, и зловещей. Те, кто узнал мисс экономку пешаверского бунгало получше, говорили: «Ее небесному облику позавидовал бы и ангел, возвещающий славу всевышнему, но в душе она „бэдлот“». В применении к такой изящной, такой очаровательной, такой элегантной особе столь вульгарное прозвище, которое означает просто «дрянь», могло показаться чудовищным, но при общении с ней у Моники и ее подружек по несчастью глаза вспыхивали гневом и отчаянием. Давно уже Моника разобралась, в чьи руки она попала. Бунгало жило своей размеренной, чопорной жизнью. По обширным, строго убранным залам, отделанным темными панелями мореного дуба, неслышно скользили белые фигуры боев-индусов; за завтраком и обедом сидевшему в одиночестве за длиннейшим столом мистеру Эбенезеру прислуживали два высокомерных лакея-англичанина во фраках. Хозяин бунгало получал достаточное содержание, чтобы поддерживать у себя дома самый аристократический этикет.
С первых шагов Монику окружила обстановка респектабельности. Мистер Эбенезер зубами вцепился в респектабельность! Мистер Эбенезер отличался респектабельным свойством — чисто англосаксонским отсутствием любопытства, конечно, в рамках изысканной вежливости. Мистеру Эбенезеру поручили воспитывать, просвещать, укрощать высокопоставленную особу… принцессу. Он это и делал со всей присущей ему респектабельностью, а остальное его не касалось.
Мистер Эбенезер считал себя совершенным, выдержанным колониальным администратором. Он полагал, что англосаксы
