Палачи и придурки - Юрий Дмитриевич Чубков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вот, — сказал надзиратель и поспешно отвернулся, насильно оторвал взгляд от заманчивой картины, судорожно сглотнул голодную слюну.
— Что это? — спросил Томилин, хотя все и так уже понял и вопрос был праздный, никчемный.
— Положено... — надзиратель в смущении потоптался и вдруг ринулся прочь из камеры, тяжелым сапогом со стоптанным набок каблуком зацепился за высокий порог, споткнулся и, падая, успел схватиться за ручку двери, повис на ней, вытянул в коридор свое жирное, неуклюжее тело и там с трудом, с надрывным кряхтеньем поднялся на ноги, вновь загремел, заскрежетал дверью. В последний момент увидел Томилин в проеме его красную от натуги, испуганную физиономию с выпученными глазами.
«Ну вот и кончено!» — усмехнулся он и сам почувствовал, как усмешка на его лице скривилась, превратилась в жалкую полуулыбку-полугримасу. Действия надзирателя подтверждали следующее: отклонено высшими инстанциями ходатайство о помиловании, и где-то там, в недрах канцелярии, в недрах белого административного здания, стоящего несколько на отшибе, уже завертелась хорошо налаженная, смазанная машина, называемая «исполнением приговора» — машина, не имеющая тормозов, которую уже никто и ничто не в силах остановить. Зашуршали укладываемые в «дело» бумаги, назначен уже, очевидно, исполнитель — тот, кто поставит последнюю точку... Представились и лица чиновников, равнодушно исполняющих эту привычную работу, их тихие, вежливые улыбки, и страшная ненависть не к высшим инстанциям, отклонившим ходатайство, а вот именно к этим тихим, исполнительным, неумолимо творящим смертельный исход, охватила его. «Ах вы паиньки! Ах вы несмышленыши! — сжимал он кулаки. — Ну нет, врете, я не доставлю вам такого удовольствия! Я нарушу этот ваш бумажный ход!»
И тут же вспомнил о принесенном обеде и расхохотался. Ага! — решили побаловать напоследок, потешить земными благами. Впрочем, нет, у них так «положено». Очевидно, входит в сам процесс исполнения, чтобы сильнее почувствовал прелесть земного бытия, чтобы больнее было с ним расставаться. Откормить быка, ведомого на заклание — ах, сволочи!
Он подошел к столу и с отвращением осмотрел поднос. В кастрюльке уже перестал дымиться кроваво-красный густой борщ, подернулся тончайшей желтоватой пленкой, и мозговая кость торчала из него подобно стволу старинной пушки. В накрытой тарелке возлежала на рисовом ложе вверх лапами зажаренная целиком курица, а меж тарелкой и кастрюлькой затерялась пара золотистых апельсинов... И венец всему — графинчик с вином. Ах, сволочи, сволочи!
Представляю, как вытянутся их постные рожи, когда завтра утром им сообщат, что бычок, с такой тщательностью и усердием подготовленный для заклания, сбежал. Какой скандал! Сколько разочарования! А они так надеялись за усердие свое получить поощрения от начальства, а может быть, даже выплачивают им за это денежные премии. Действительно: разочарование!
Томилин опять хохотнул беззвучно и тут же одернул себя: ладно, эмоции пригодятся там, на воле, сейчас же нужны ясный, твердый ум и холодный расчет. Ясный ум и холодный расчет, — повторил он и глянул на крошечное окошко под потолком — светлый квадратик поблек, подернулся сумерками. Скорей бы, черт побери, это проклятое время! Теперь охватила его нервная дрожь нетерпения и, не в силах больше оставаться в неподвижности, он заходил по камере, заметался из угла в угол, словно желая подогнать минуты и часы. Вдруг показалось ему, что пилка, втиснутая в щель между половицами и присыпанная пылью, замаскированная, может провалиться куда-нибудь дальше, и уже невозможно будет ее оттуда выковырять в нужный момент. От неожиданной такой мысли он похолодел и остановился, и с ужасом уставился в то место, но под слоем пыли ничего невозможно было разобрать. Едва сдержал себя, чтобы не броситься, не пощупать пальцами — оглянулся на дверь: не маячит ли глаз соглядатая; на цыпочках подкрался к двери и приложился ухом: не слышно ли чьего-нибудь дыхания? Тихо все было. Тогда приблизился к тайнику и, делая вид, что поправляет на ноге ботинок, нагнулся и нащупал острый, обломанный конец пилки. Сразу отлегло, успокоился, вздохнул с облегчением. Так, сказал сам себе, прокрутить еще раз план, не сбиться бы, не спутаться. Не упустить бы единственный шанс. «Я устрою вам неприятность!» — злорадно рассмеялся Томилин и тут заметил в дверном глазке чей-то коричневый изучающий глаз. Поняв, что его заметили и таиться больше нет смысла, глаз исчез, и в ту же секунду зашептались за дверью, затопали, грянул засов, взвизгнули петли, и дверь отворилась, но не на весь свой мах, а лишь приоткрылась ровно на столько, чтобы пропустить человека, и в образовавшуюся щель протиснулся адвокат его Шафиро.
При виде адвоката невольно скривился от досады Томилин: ну этот-то зачем? Какой теперь от него прок? Похоже, адвокат и сам чувствовал себя неловко, словно действительно виноват был в смертном приговоре — бочком, не глядя, пробрался к столу, осторожно уложил на него коричневый, засаленный, расползающийся, как студень, портфель. Томилин иронически на него смотрел и усмехался.
— Нуте-с, что скажете, любезнейший мой адвокат? Что вообще вы можете сказать?
Адвокат боязливо покосился на поднос и тут же отвел взгляд, словно увидел нечто гадкое, отвратительное.
— Ну зачем вы так? — плаксиво заговорил он. — Что же я мог, помилуйте! Я все силы приложил, все возможности...
— Знаю, знаю, — перебил его Томилин и махнул рукой. — Да и не упрекаю я вас. Я, собственно, ни на что другое и не рассчитывал. Все было ясно с самого начала, так что не казните себя, не расстраивайтесь. Если расстраиваться по каждому такому пустяку — вы ж понимаете, вас не надолго хватит.
— Опять вы! — воздел адвокат пухлые ручки и торопливо заговорил, свернул разговор на другое, чтобы перебить неприятную для себя тему. — А я, между прочим, к вам с доброй вестью! — и подобие улыбки скользнуло по его румяным губам.
— Что такое? Какие же могут быть для меня сейчас добрые вести? Подумайте, что вы говорите!
— М-м, да, конечно... я не так выразился... — совсем смешался несчастный Шафиро. — Однако вам
