Тысяча и один призрак (Сборник повестей и новелл) - Александр Дюма

И, поспешно обняв детей и жену, забыв обо всем, кроме короля и двора, он устремился, помолодевший на двадцать лет, в свою карету, увозившую его в Париж.

Маркиза и все эти люди, еще недавно такие счастливые, остались у ворот, мрачные, покинутые, онемевшие от отчаяния.

IX

ВЕНЕРА И ПСИХЕЯ

На следующий день после отправления письма в Гробуа первые слова Людовика XV были о маркизе де Шовелене; его же искал и первый взгляд короля.

Маркиз приехал ночью и присутствовал при малом утреннем выходе короля.

— Отлично, — сказал Людовик XV, — вот и вы, маркиз; Боже мой, каким долгим было ваше отсутствие!

— Государь, оно было первым и будет последним; если я теперь вас покину, то навсегда. Но ваше величество слишком добры, находя мое отсутствие долгим. Я находился вдали от вас всего сутки.

— Вы так думаете, дорогой друг? Значит, виновато это чертово предсказание — оно звучит у меня в ушах, как голос рога; поэтому, не видя вас на вашем обычном месте, я вообразил, что вы умерли, а раз вы умерли, то, понимаете?..

— Прекрасно понимаю, государь.

— Но довольно об этом. Вы здесь, и это главное. Правда, графиня на нас немного злится: на вас — поскольку вы сказали ей то, что сказали, а на меня — поскольку я снова позвал вас после такого оскорбления. Но пусть вас ничуть не заботит ее дурное настроение; время все улаживает, а король ему поможет.

— Благодарю, государь.

— Ну, и что вы сделали за время вашей ссылки?

— Вообразите, государь, я чуть не раскаялся в грехах.

— Я понимаю, вы начинаете раскаиваться в том, что пели «Семь смертных грехов».

— О, если бы я только пел их!

— Мой кузен де Конти не далее как вчера с восхищением говорил мне об этом.

— Государь, я был тогда молод, и экспромты казались мне легкими. Я был там, в Л’Иль-Адане, наедине с семью очаровательными женщинами. Господин принц де Конти охотился; я оставался в замке и услаждал их… стихами. Ах, это было прекрасное время, государь!

— Маркиз, вы принимаете меня за вашего духовника, и это ваше покаяние?

— Мой духовник… ах да! Ваше величество правы: я именно на сегодняшнее утро назначил свидание монаху-камальдульцу из Гробуа.

— О! Бедняга, какой случай просветиться он упустил! Вы бы все ему сказали, Шовелен?

— Решительно все, государь.

— Тогда исповедь была бы долгой.

— Ах, Боже мой! Государь, помимо моих собственных грехов на моей совести столько грехов других людей, и особенно…

— Моих, не так ли? Ну, от необходимости сознаваться в них, Шовелен, я вас освобождаю; человек исповедуется только сам.

— Однако, государь, грех превратился в странную эпидемию при дворе. Я только что приехал, а мне уже говорили про одно странное приключение.

— Приключение, Шовелен! И на чей же счет относят это приключение?

— А на чей счет относят все удачные приключения, государь?

— Черт возьми! Должно быть, на мой.

— Или насчет…

— Или на счет графини Дюбарри, не так ли?

— Вы угадали, государь.

— Как! Графиня Дюбарри согрешила?.. Черт побери! Расскажите-ка мне об этом, Шовелен.

— Я не говорю буквально, что это приключение само по себе было грехом; я говорю, что оно пришло мне на ум в связи с другими грехами.

— Ну, маркиз, что же это за приключение? Расскажите мне об этом сейчас же.

— Сейчас же?

— Да. Вы знаете, что короли не любят ждать.

— Черт возьми, государь! Это серьезно.

— Ба! Уж не вышел ли у нее еще какой-нибудь спор с женой моего внука?

— Государь, я не говорю, что нет.

— Ах, графиня в конце концов рассорится с дофиной, и тогда, честное слово…

— Государь, я думаю, что графиня в данное время полностью рассорилась.

— С дофиной?

— Нет, но с женой другого вашего внука.

— С графиней Прованской?

— Именно.

— Нечего сказать, попал я в переплет! Послушайте, Шовелен…

— Государь…

— Кто из них жалуется: графиня Прованская?

— Говорят, что она.

— Тогда граф Прованский сочинит отвратительные стихи о бедной графине Дюбарри. Ей ничего не остается, кроме как стойко держаться: ее отхлещут как следует.

— Государь, это будет просто-напросто справедливым возмездием.

— Что такое?

— Представьте себе, что госпожа маркиза де Розен…

— Эта прелестная маленькая брюнетка, подруга графини Прованской?

— Да, та, на которую ваше величество часто поглядывали в течение целого месяца.

— О! Меня за это достаточно бранили в одном месте, маркиз! Ну, и что же?..

— Кто бранил вас, государь?

— Черт возьми! Графиня.

— Что ж, государь, вас она бранила, вас — это хорошо; но с другою стороной она сделала нечто лучшее.

— Объяснитесь, маркиз, вы меня пугаете.

— Еще бы! Пугайтесь, государь, я вам не препятствую.

— Как! Значит, это серьезно?

— Очень серьезно.

— Говорите.

— Кажется, что…

— Ну! Что же?..

— Видите ли, государь, это трудно было сделать, но еще труднее об этом сказать.

— Вы в самом деле пугаете меня, маркиз. До сих пор я думал, что вы шутите. Но если речь действительно о серьезном деле, так будем говорить серьезно.

В эту минуту вошел герцог де Ришелье.

— Есть новость, государь, — сказал он с улыбкой, одновременно обаятельной и тревожной: обаятельной — потому что надо было понравиться монарху, тревожной — потому что надо было оспаривать королевскую благосклонность у этого фаворита, вновь призванного в Версаль после однодневного изгнания.

— Новость! И откуда исходит эта новость, мой дорогой герцог? — спросил король.

Он поглядел кругом и увидел, что маркиз де Шовелен тайком смеется.

— Ты смеешься, бесчувственный!

— Государь, сейчас разразится гроза: я вижу это по печальному облику господина де Ришелье.

— Вы ошибаетесь, маркиз; я объявил о новости, это правда, но не берусь излагать ее.

— Но как же, в конце концов, я узнаю эту новость?

— Паж ее высочества графини Прованской находится в вашей передней с письмом от своей хозяйки; угодно вашему величеству приказать?

— О! — воскликнул король, который был не прочь свалить все на нелюбимых им графа или графиню Прованских, — с каких это пор сыновья Франции или их жены пишут королю, вместо того чтобы присутствовать при утреннем выходе?

— Государь, вероятно, письмо объяснит вашему величеству причину такого пренебрежения к этикету.

— Возьмите это письмо, герцог, и дайте его мне.

Герцог поклонился, вышел и через секунду вернулся с письмом в руке.