Босой - Захария Станку

Борзых завел брат, уже когда стал взрослым. Зимой мы уходим с ними в поля охотиться по свежему снегу на зайцев. Случается, повезет, и мы возвращаемся домой с двумя-тремя зайцами за плечами. А бывает, возвращаемся, с чем ушли – с пустыми руками, сетуя на охотничье счастье.

Осенью заяц выскакивает откуда-то из-под засохшей травы, желтой, как его шкурка, и прыжками несется прочь. Борзые бросаются следом, гонят ушастого, настигнув, мертвой хваткой сжимают зубами шею. Мы скачем за борзыми верхом. Спрыгнув с лошади, отнимаем у собаки задушенного зайца, кладем в торбу. И двигаемся дальше. Собаки бегут впереди, кичась своей ловкостью. По зимнему снегу заячья охота с борзыми еще увлекательней. Поле, насколько хватает взгляд, белым-бело. Ясное небо стеклянно голубеет. Солнце, словно разъярившись, больно щиплет глаза. Зайцы мечутся по межам. Лапы их, жирные, отяжелевшие, проваливаются в мягкий, как пух, снег. Они не в силах бежать, и мы ловим их без труда.

Выдастся, бывало, среди зимы теплый денек, с капелью, моросящим дождиком, а потом вдруг переменится ветер и нагонит стужу – деревья и тропинки обледенеют, заблестят, как полированные. Тогда мы садимся на лошадей и, прихватив борзых, выезжаем в поле, подальше от села, охотиться на дроф. Жирные птицы с отяжелевшими от настывшего льда крыльями взлететь не могут, а по земле, сколько ни беги, от собак не убежишь. Такой дрофы, коли удастся ее изловить, на три дня хватает… Редки стали дрофы. Еще реже встречаются волки, которым негде укрыться со своими волчатами. Земля вся перепахана, пущена в дело. Лишь по берегам Дуная и Олта сохранились жалкие рощицы да клочок леса в низине. Перевелись и орлы. Остались ястребы да коршуны. Водятся еще лисы у обрыва возле Бэнясы, где бьют три холодных ключа с прозрачной как хрусталь водой… Иногда голодная лиса может забраться ночью в курятник, если ее не учуют собаки. Ион с Авендрей однажды подстерегли лису в овраге под обрывом. Мы пасли на жнивье лошадей. Вечером повели их на водопой к роднику. Берег там крутой и весь изрыт дырками – ходами в норы или логовища. Я заметил, как мелькнула в траве и забилась в глубокую нору огненно-рыжая лисица.

– Вы тут оставайтесь стеречь, – велел нам Авендря, – а я домой слетаю.

Он ускакал верхом и скоро вернулся со связкой перца. Мы нарвали сухой травы, набрали сухого навозу и разожгли у входа в логово костер. Бросили в огонь перец. Густой едкий дым проник в нору. Лиса терпела, терпела, потом, тявкая и визжа, выскочила вон. Мы поджидали ее у входа с палками. И забили насмерть… Шкуру Авендря в базарный день загнал в городе… Наверно, какой-нибудь скорняк сделал из нее воротник на пальто или муфту…

Горожане, понаехавшие к нам после того, как в центре Турну упало несколько снарядов, пущенных австрийскими судами с Дуная, щеголяют в барашковых или лисьих воротниках, а женщины, чтобы не поморозить ручек, прячут их в лисьи муфты. Стало быть, сколько женщин с муфтами и воротниками – столько поймано, убито и ободрано лисиц… Чего уж удивляться, что перевелись лисы.

Беженцы ходят по улицам вместе, торчат в примарии, часами просиживают в корчмах, в кофейне у Лепки, дуются там в карты на деньги.

Валит снег, и нужно расчищать дороги от заносов. На эти работы гоняют полураздетых крестьян. Снегом занесло русло реки и долину меж холмов. Стали поезда. Крестьянам приказано выйти с лопатами расчищать железнодорожные пути, чтобы восстановить прерванное движение. Крестьяне идут и чистят.

– А городских почему на работы не гоняют, а, примар?

– А как их выгонишь? Городские они городские и есть… Кость тонкая, мешки на спине таскать не могут, с лопатой управляться не умеют…

– Зато с ложкой хорошо управляются…

Невзлюбили крестьяне беженцев. Только и умеют языком болтать. Раньше болтали, будто немцев в страну ни за что не пустят. Теперь болтают прямо противоположное – немцы, дескать, отсюда никогда не уйдут и никому их не одолеть… Мы слушаем и только разводим руками.

Дед Бурдуля совсем одряхлел. Больше трех десятков внуков и правнуков на войну проводил. Видит он хорошо. Да и слышит пока неплохо. Только при ходьбе опирается на палку. И все еще пристает со своими шуточками к девкам и бабам… А в примарии порой не утерпит и вставит словечко:

– Немцы от нас за одну ночь уберутся. Вечером еще караулами по селу походят, а утром их уж поминай как звали. И пусть, скучать не будем…

Вместо Алистара Мынзу, уехавшего в Молдову – добрался он туда живым или нет, никто не знает, – к нам прибыл новый супрефект, некий Митицэ Босоанкэ – маленький, косолапый, рябой. Прежде Митицэ был офицером, но попал к немцам в плен и уже в лагере согласился перейти к ним на службу. Сам он из-под Турну – сын тамошнего торговца ситцем. С крестьянами Митицэ откровенничает:

– Силен немец, братцы, ох силен! Все страны покорит. Нужно немцев держаться, с ними в дружбе жить, заодно…

– Хороша дружба – как у седока с конем, – встревает со смешком дед Бурдуля. – Мы заместо коня, а немцы – на нас верхом… Мы внизу, немцы сверху. Какое-то время так оно, может, и будет. Но взбрыкнет однажды конь, сбросит седока, полетит тот в канаву и сломает себе шею. Когда-то сильнее турок никого не было!.. А христиане их аж за Балканы угнали… Во-о-он куда! Так и немецкая власть – недолго продержится!

– Тогда русские силу имели, – вмешивается в разговор Лампе Ригополь, учитель, бежавший из города. – А теперь русские взбунтовались, царя скинули, солдаты воевать не хотят. У помещиков землю требуют… Революцию устроили…

– И хорошо сделали. Видно, им война да гнет тоже невмоготу стали…

Это высказался безрукий с хутора. Пустой рукав болтается у него, как тряпка.

Супрефект взъярился:

– Тебе что, воля надоела? Могу и в кутузку упрятать…

– Этим революцию в России не испугаешь, господин супрефект…

Мужики прослышали, что за Молдовой, на всем необъятном пространстве России, бурлит революция, что царя сбросили с золотого трона, помещики бегут, а революция все ширится. Прослышали об этом мужики и с интересом ждут, что будет дальше.

А покамест мы замечаем, как нервничают, теряя силы, немцы. Солдаты, те, что едут на фронт в Молдову, либо слишком стары, либо совсем уж молокососы. Непрерывной чередой отправляются на передовую поезда, увозят солдат либо старше, либо моложе тех, кто ехал той же дорогой неделю назад…

– Дают немцам прикурить?

– Дают. Еще анекдот такой есть: «Мама!» – «Что стряслось?» – «Нашей корове плохо…» – «А что с ней?» – «Да отец с поля идет, шкуру ее на палке волочет…»

Этой зимой поохотиться с борзыми нам, да и никому другому, не довелось: запретили немцы.

Отец уже привязал лошадей на другом месте. И с топором в руке спускается по тропинке к дому…

С недавних пор все село в страхе перед Францем – солдатом из немецкой комендатуры. В селе он появился недавно. Это белобрысый усатый коротышка, припадающий на правую ногу. Он на всех нагоняет ужас. Бродит по улицам, точно пьяный. Кого ни встретит – хрясь плеткой по лицу, по спине, по чему придется.

Ему крепко не повезло: их пятеро братьев ушли на фронт. Четверо уже убиты. Его, пятого, ранило в ногу, и теперь он навсегда остался хромым. Франц рассчитывал, что его отправят домой. Но видать, у немцев теперь каждый человек на счету, и Франца только перевели в тыловую часть.

Ожесточившись, он вымещает свои невзгоды на каждом встречном и поперечном. И беспрестанно ругается. Беженцы-горожане, знающие немецкий, говорят, что он клянет даже своего кайзера, запалившего пожар войны, которая охватила весь мир. Только можно ли им верить?..

Нынче, шагая по улице, он сталкивается с нашим отцом. Сначала что-то вопит, потом набрасывается на отца с плетью, хватает за плечи и толчками гонит в комендатуру…

Хора рассыпалась. Парни и девушки разлетелись, как воробьи, по которым выстрелили из рогатки.

Я вырываюсь из толпы и бегу за немцем. Отца приводят в комендатуру. Еще с порога я слышу, как Франц бьет отца.

Немцу почудилось, будто отец хотел зарубить его топором…

Я вхожу и пытаюсь растолковать все колбаснице Мице. Колбасница разъясняет это немцу. Немцу не хочется признаваться в своей ошибке. Он не хочет поверить, что ни за что избил человека.

С окровавленным лицом отец подходит к переводчице и умоляет:

– Выручи, госпожа Мица. Гуся принесу.

– Принеси двух.

– Ладно, двух так двух…

Колбасница усаживается между отцом и немцем. Долго квохчет.

Наконец немец смягчился. Знаком отпускает нас домой.

Мы уходим. Отец шагает впереди, я следом.

Свадьба расстроилась. Только двое-трое соседей осталось. Ион со злости хватил несколько кружек цуйки. Лицо у него раскраснелось. Глаза как у волка горят. В ярости мечется взад-вперед по комнате.

– Убью! – кричит, изрыгая потоки ругательств.