ПЕРЕСТРОЙКА В ЦЕРКОВЬ - Андрей Кураев

Сегодня мы впервые оказались в ситуации, когда церковное и миссионерское пространства переплелись. Миссионеры должны работать на глазах у христиан: то есть говорить с инаковерующими людьми на глазах у своих единоверцев. Миссионерством приходится заниматься в одном и том же городе, на одной и той же лекции, в одной и той же аудитории, где миссионеру одновременно внимают неверующие и сектанты, язвительно настроенные студенты и православные бабушки. Точнее — студенты, напуганные нашими бабушками («да неужто и я такой стану, если в храм пойду?»), и бабушки, напуганные студентами… Конфликт психологий неизбежен.

В былые столетия пространство миссионерства и пространство обычной церковной жизни были четко разделены. В первые три века христианской истории была активная миссия, но не было еще сложившегося образа благочестия; все бурлило в церковной жизни. И поэтому самые необычные миссионерские ходы не вызывали возмущения широких церковных масс. А потом Церковь стала имперской, миссия же начала осуществляться за пределами Римской империи, вдалеке от глаз церковных людей. И соответственно, Константинополь время от времени получал победные реляции от миссионеров: такое-то племя приняло Христа, такое-то покорилось под власть Вашего Величества. Но как это совершалось, какие аргументы использовал миссионер, на каких притчах говорил — всё это осталось за рамками житий, за рамками имперских хроник.

В империи все было по уставу и всё благочинно, а за границей империи и на ее окраинах миссионеры были довольно свободны в выборе средств своей работы. И эта их свобода, необходимая пастырская миссионерская свобода, не смущала собственно православных, воцерковленных людей, перед которыми стояли другие духовные задачи. «Иннокентий мог действовать, ибо никто ему не мешал… Вместо того, чтобы сказать: "не трогай миссионеров", в самоослепительной уверенности в своей бюрократической мудрости забирают в руки все дело и убивают его»[574].

Сегодня же разговор на тему, интересную для церковной части аудитории, таит в себе риск потерять ее светскую часть. Тут уже приходится выбирать, и миссионер должен уметь жертвовать своей репутацией в глазах церковных людей ради их неверующих братьев. Есть ли для этого более уместный термин, чем юродство?..

Да, все это рискованно. Но самый большой риск — сидеть в церковной ограде и не бросать евангельские зерна за ее пределы. Византийская империя в конце концов пала именно из-за этого: ее миссионеры не интересовались арабами, проглядели появление ислама и не смогли вовремя мобилизовать духовные и интеллектуальные силы для противостояния новой секте, зародившейся на границе империи.

Я искренне завидую апостолу Павлу, потому что он жил еще в те времена, когда не было диктофонов. Он мог себе позволить такую миссионерскую роскошь, как «с эллинами говорить как эллин, а с иудеями как иудей»[575]. Представьте себе, если бы какой-нибудь иудей записал проповедь апостола Павла перед эллинами на диктофон, а потом дал бы послушать ее в синагоге. Эффект был бы совершенно определенный: живым из следующей синагоги апостол Павел уже не вышел бы…

После своих лекций я часто слышу отзывы православных воцерковленных людей: «Отец Андрей, Вы меня смутили таким-то примером или анекдотом». Но что я могу на это сказать: «Простите, кого я смутил, Вас? В чем Ваше смущение? Вы что, из-за этого в церковь не будете ходить? Будете. Вы православный человек, замечательно. Может быть, Вы думали, что я обладаю огромной духовностью, а это оказалось не так? Но честное слово, вера в святость дьякона Андрея Кураева не является обязательным условием для спасения. Поэтому Ваше смущение для Вас самих на самом деле не опасно».

Да, я заранее знаю, что те или иные мои «вольности» смутят некоторых православных. Но — именно православных. И соблазнятся эти православные обо мне, а не о Христе и не о нашей вере. Но лучше пусть церковные люди соблазняются обо мне, нежели нецерковные — о Православии.

Тем, кто корит меня тем, что я-де сею соблазн, я отвечаю: а не задумывались ли вы над тем, сколько соблазна посеяли «правильные» проповеди «правильных» батюшек? Сколько подростков (да и взрослых людей) на многие годы были оттолкнуты от Церкви потому, что встретившийся им проповедник говорил высокой церковнославянской вязью, в которой эти ребята не узнали ничего понятного для них? Когда батюшка приходит в университетскую аудиторию, проповедуя правильно и благочестиво, сыплет благоуветливыми глаголами по всем параметрам семинарской гомилетики, то в этом благочестии дохнут и мухи и студенты.

Классический пример — история обращения Антония Сурожского. Будущему митрополиту было тогда 14 лет. Он услышал первую и, увы, скучную, проповедь, в которой не было ничего, что могло бы заинтересовать 14-летнего мальчишку. У будущего митрополита в сердце осталось только одно: «Если вот эта скука и есть Православие, то для меня вопрос о выборе религии решен раз и навсегда — я отдельно, Церковь отдельно». Потом произошло чудо, но чудо-то понадобилось для того, чтобы нейтрализовать неудачную лекцию священника.

Сколько же людей отошли от Православия, потому что они были смущены именно правильными проповедями! Но таких потерь у нас в церковной среде не принято считать: отряд не заметил потери бойца, анафематизмы допел до конца.

Сколько людей стали сторониться Церкви оттого, что встретившийся им церковный проповедник мог только отнимать у них то, что им интересно и дорого, но не смог объяснить, чем же именно Церковь сможет наполнить их жизнь?

О таких проповедниках верно сказал французский историк XIX века Буассье: «Они требуют безусловного подчинения своим мнениям и в то же время стараются сделать их неудобными для усвоения»[576].

Так что уж позвольте мне подвести их к церковному порогу теми средствами, что доступны мне. А затем уж мои критики смогут прививать им нормы благочестия — теми средствами, что знакомы им.

ОШИБКИ МИССИОНЕРА

1) Первая и самая серьезная ошибка миссионера — это обращение к насилию.

И напротив, одна из причин исторической удачи христианства, его достаточно быстрого распространения по варварской Европе состояла в том, что христианство дарило свободу. Конкретно говоря — оно освобождало варварских королей и князей от дотошного и постоянного контроля со стороны жрецов. Христианство со своей невиданной вестью о разделении духовной и светской власти оказалось привлекательным для одной части элит, настроив против себя другую.

Для аналогии можно вспомнить положение в древней Индии, когда сословие воинов-кшатриев оказалось на стороне нового буддийского мировоззрения именно из-за того, что оно давало большую свободу социальной позиции сословий и смягчало ритуализацию общественной жизни, на которой покоилось влияние брахманов[577].

О роли жрецов-друидов в жизни кельтов есть свидетельство Диона Хризостома: «И без них не было позволено царям ни делать что-нибудь, ни принимать какие-нибудь решения, так что в действительности они управляли, цари же, сидевшие на золотых тронах и роскошно пировавшие в больших дворцах, становились помощниками и исполнителями воли их» (Речь 49). «Ирландские тексты пестрят упоминаниями о том же самом, говоря, в частности, что короли могли высказываться по важным вопросам только после своих друидов. Отметим, что они прекрасно согласуются (в рамках общепризнанного теперь положения о наилучшей сохранности архаического фонда культуры на периферии индоевропейского мира) с данными индийской традиции, где влияние жреческого сословия покоилось на всеобъемлющей ритуализации общественной жизни (в частности, отправления королевской власти). Друиды также обеспечивали правильное исполнение ритуалов, регулировавших нормальное течение жизни во всех ее проявлениях. Исходя из той роли, которую играла в ирландском обществе сакральная королевская власть, можно думать, что ее ритуальная регламентация была исключительно важной… Успех деятельности Святого Патрика и последующее укрепление церкви в центральных и северных частях острова были облегчены позицией местных племенных королей, правителей подчас весьма небольших объединений, и стоящего, как можно думать, за ним военно-аристократического сословия. Пойдя дальше, можно предположить, что этот слой и явился той силой, которая была впрямую заинтересована в совершающихся переменах. Сильная корпорация жречества сделалась для него к этому времени помехой и тормозом более самостоятельного и динамического развития»[578].

2) Подмена христианства чем-то иным: защитой интересов государства, народа или корпоративных интересов Церкви. Миссионер может думать, говорить, болеть, молиться и об этом, но хорошо бы, чтобы и в его собственном сознании, и в восприятии его речи слушателями сложилось представление о том, что для христианина «судьба России» — лишь часть и притом не главная, его забот. Общество — часть человека, а не наоборот. Вечность ждет меня и тебя, а не нацию или страну. Увы, во времена государственного православия «Церковь и сектанты говорят на разных языках, о разных совершенно предметах. "Как быть России" — предмет тревоги миссии. "Как быть моей душе" — предмет тревоги сектанта. "Бог хочет моей свободы", "порядок церковный не терпит отступлений" — это совсем разные темы»[579]. Подарить, а не подавить — вот образ действия настоящего миссионера. И дарить он должен не налоговые льготы и карьерные бонусы, а веру в Любовь, явившую себя на Голгофе. И предлагаемый дар он должен преподносить не от имени государства, а от имени Христа.