Литературный навигатор. Персонажи русской классики - Архангельский Александр Николаевич

Душа его словно раздваивается. В нем спорят истинный художник, мечтающий о трех годах спокойной и самоотверженной работы, и двадцатилетний юноша, любящий кутнуть и склонный к модной бойкости красок (от чего предостерегает его старый наставник-профессор). «Бытовое» начало побеждает в нем (как в поручике Пирогове из «Невского проспекта», который своей пошлой нормальностью оттеняет вдохновенного Пискарева). В конце концов, он избирает погибельную участь богача-живописца.

Переход Чарткова в новое социальное качество изображен Гоголем как предательство, измена, религиозное падение. После переезда в роскошные апартаменты на «дьявольском» Невском проспекте и выхода в свет заказной хвалебной статьи «О необыкновенных талантах г. Чарткова» он пишет первый «модный» портрет. Этот эпизод аллегорически изображает «переделку» и продажу души Чарткова. После нескольких сеансов, все дальше уходя от верности оригиналу (таково требование матери заказчицы), он переносит приукрашенные черты юной Lise, уже познавшей страсть к балам, на свой старый эскиз Психеи.

Тут заключена двойная метафора «отступничества». Во-первых, имя портретируемой девушки отсылает читателя к давней литературной традиции, которая на русской почве восходит к «Бедной Лизе» Н.М. Карамзина, оно ассоциативно связано с идеей погибающей естественности, с образом трагической утраты невинности. Во-вторых, «записывая» портретом Lise Психею, художник как бы подкладывает свою собственную душу под заказной, лживый портрет.

Восхищенный рассказ заказчицы-матери о модном живописце с говорящим именем мсье Ноль заранее указывает на отрицательный предел художнической судьбы Чарткова. Символически мсье Ноль, то есть ничто, связан с дьяволом-разрушителем, которому служит теперь Чартков, попавший под власть таинственного портрета. Чем выше его положение в свете, тем ниже падает его душа. Порицая в «модных» разговорах Михель-Анджело, он не замечает, что сам превратился в падшего ангела, стал одним из «движущихся каменных гробов с мертвецом вместо сердца».

Третий ключевой эпизод повести (после кошмарного сновидения и портрета «Психеи-иве») раскрывает герою всю бездну его нравственного падения, а значит – и профессиональной гибели. Бывший соученик Чарткова, избравший прямо противоположный путь в искусстве и жизни, в отличие от него смиренно сознает, что XIX век не имеет творческих преимуществ перед гомеровской античностью и итальянским Возрождением. Долгие годы он провел в Италии и теперь выставляет в Академии художеств «итоговую» свою картину, «плод налетевшей с небес на художника мысли». Гоголь принципиально уклоняется от описания «сюжета» картины; ему важно сосредоточить все внимание читателя на параллели: Чартков, подменивший душу золотом, – и «соученик», заключивший весь мир в своей душе. Будучи «достойным» членом Академии, Чартков должен вынести вердикт, но остатки художественного чутья не дают ему высокомерно «уничтожить» соперника. Как безумный, выбегает он из зала, запирается в мастерской и пытается создать образ Падшего Ангела – автопортрет Психеи, души. Но даже техника им утрачена – он попросту разучился рисовать. И тогда Чартков, утративший власть над кистью, соединивший в себе черты Сальери и Барона из «Маленьких трагедий» А.С. Пушкина, себя самого превращает в «портрет».

В портрет зла. Хула на мир звучит в чертах его лица; он уподобляется еще одному пушкинскому персонажу, Демону. Это последняя подмена (живописного полотна – человеческой личностью), на которую суждено пойти Чарткову. Из творца, наделенного небесным даром, он превращается в сатанинского истребителя шедевров: все золото, полученное как бы в обмен на проданный талант, Чартков тратит на скупку величайших творений европейского гения – и уничтожает их. Смерть «врага Гармонии» Чарткова ужасна. У него горячка, сумасшествие (все люди кажутся ему портретами); на труп его страшно смотреть.

Из второй части повести становится известно, что портрет написан на излете екатерининской эпохи ростовщика-азиатца, пожелавшего продлить свое существование в мире через посредство «дьявольски-чудотворного» изображения. Купив демоническую картину, Чартков обречен разделить несчастную судьбу всех ее владельцев, однако финал его мог быть иным. Зло повсеместно, но не всесильно. Это доказывается историей художника, создавшего портрет ростовщика, которую во второй части рассказывает сын портретиста (подробнее см. ст. «Ростовщик»). Эта история выстраивается в сюжетную параллель с «жизнеописанием» Чарткова. И Чартков, и художник-портретист живут на бедной окраине Петербурга (соответственно на 15-й линии Васильевского острова и в Коломне). Оба, под влиянием зла, воплощенного в портрете Ростовщика, испытывают «дьявольское чувство» зависти. Чартков – к бывшему соученику, вернувшемуся из Италии с «небесной» картиной, а портретист – к ученику, получившему заказ для богатой церкви. Но в отличие от Чарткова портретист работает не для света, а для церкви, и потому духовно более защищен. (Мотив, постоянный у Гоголя.) Поэтому в конце концов портретист находит единственно возможное укрытие от зла – монастырь, где сам создает картину «Рождество Иисуса». Зло одолеть не удается; портрет продолжает свое страшное шествие по миру. Но личная судьба портретиста, его душа спасены – хотя бы и ценой разрыва с миром. Чартков гибнет в пучинах этого самого мира; пускай не по своей воле, но по своей вине. Он не просто жертва безличного зла, вторгшегося в его судьбу, но и служитель духа тьмы.

Шинель (1839–1841, опубл. – 1842)

Башмачкин Акакий Акакиевич – центральный персонаж повести о пропавшей шинели, «вечный титулярный советник». Титулярный советник – статский чиновник 9-го класса, не имеющий права на приобретение личного дворянства – если он не родился дворянином. В военной службе этому чину соответствует звание капитана, что в какой-то степени роднит несчастного Башмачкина с несчастным капитаном Копейкиным из «Мертвых душ». «Маленький человечек с лысинкой на лбу», чуть более пятидесяти лет, он служит переписчиком бумаг «в одном департаменте».

В основу сюжета положен полностью переосмысленный анекдот о чиновнике, который долго копил на ружье, потерял его во время первой же охоты, слег и умер бы, если бы сослуживцы не собрали по подписке деньги на новое ружье. Образ Акакия Акакиевича связан с социальным типом «маленького человека», занимавшим русских писателей 1830—1840-х годов. Вспомним Самсона Вырина из «Повестей Белкина», бедного Евгения из «Медного всадника» А.С. Пушкина; героев многочисленных журнальных повестей о «бедных чиновниках»). Связан он и с литературным типом нищего мечтателя-неудачника немецкой французской прозы той эпохи (переписывающий арабские манускрипты Ансельм из «Золотого горшка» Э.-Т.-А. Гофмана; папаша Горио О. де Бальзака, его же полковник Шабер, выбравшийся из могилы в одной «шинелишке» и пытающийся отстоять свои права в этом несправедливо устроенном мире.

Акакий Акакиевич живет в обезличенном обществе, поэтому вся повесть о нем строится на формулах типа «один день», «один чиновник», «одно значительное лицо». В обществе этом утрачена иерархия ценностей, поэтому речь рассказчика, который почти ни в чем не совпадает с автором, синтаксически нелогична; обеднена; изобилует словечками типа «даже» (встречается, по подсчетам исследователей, 73 раза). Однако «даже» косноязычие рассказчика не идет ни в какое сравнение с косноязычием героя: Башмачкин изъясняется практически одними предлогами и наречиями.

Всю жизнь он служит на одном и том же месте, в одной и той же должности; жалованье у него мизерное – 400 рублей в год, вицмундир давно уже не зеленого, а рыжевато-мучного цвета. Выношенную до дыр шинель сослуживцы, которые постоянно издеваются над Акакием Акакиевичем, называют капотом.

Сюжет (принципиально ослабленный, растворенный в социально-психологическом анализе) завязывается в момент, когда Башмачкин, измученный северным морозом Петербурга, является к одноглазому портному Петровичу с просьбой в очередной раз подлатать ветхую ткань и получает решительный отказ: нужно шить новую, старая починке не подлежит. Второй визит к «беспощадному» Петровичу (который, словно бы не замечая ужаса клиента, грозит разорительной суммой в 150, а то и 200 рублей) не помогает. Приняв двугривенный на опохмел, тот повторяет вчерашний «диагноз»: починить нельзя, нужно шить новую. Расчислив все свои доходы и расходы, Акакий Акакиевич решается на приобретение новой шинели. Имея привычку от каждого потраченного рубля оставлять по грошу, он уже накопил 40 рублей; сколько-то удается собрать за счет отказа от вечернего чая и свечей; наконец, департаментские «деньги к празднику», вопреки ожиданию, выплачивают в размере 60 рублей – вместо обычных 40. Акакий Акакиевич воодушевлен «вечной идеей будущей шинели». Несмотря на всю свою робость, он допускает даже порой «дерзкие и отважные мысли»: а не положить ли куницу на воротник?