Тонкая работа - Сара Уотерс

— Чего бы вы хотели? — спрашивает.

Я не сразу отвечаю. В горле у меня вдруг пересохло.

— Мне хотелось бы видеть мистера Хотри. Мне надо поговорить с мистером Хотри.

При звуке моего голоса он моргает. Покупатели не сводят с меня глаз.

— Мистер Хотри, — отвечает юнец, но уже другим тоном, — мистер Хотри не работает в магазине. Вам не следовало заходить в магазин. Вы договаривались о встрече?

— Мистер Хотри — мой знакомый, — говорю я. — Со мной не обязательно договариваться о встрече.

Он обводит взглядом покупателей. Потом спрашивает:

— А какое у вас к нему дело?

— Личное, — отвечаю я. — Вы проводите меня к нему? Или приведете его сюда?

Должно быть, что-то было такое в моем взгляде — или в голосе. Он встает из-за конторки.

— Я вообще-то не уверен, что он здесь. Право же, вам не следовало приходить в магазин. Магазин для того, чтобы продавать книги и гравюры — понимаете какого содержания? Комнаты мистера Хотри наверху.

За его спиной — дверь.

— Я могу подняться к нему? — спрашиваю.

Он качает головой:

— Вы можете послать ему визитную карточку или что-нибудь в этом роде...

— У меня нет карточки. Но если вы дадите мне листок бумаги, я напишу ему свое имя. Он придет, как только прочтет. Вы дадите мне листок?

Он не двигается. Снова говорит:

— Кажется, его все-таки нет наверху.

— Ну, раз так, я подожду.

— Нет, здесь вам нельзя оставаться!

— Тогда, я полагаю, у вас есть какой-нибудь кабинет, комната, где я могла бы его подождать?

Он смотрит на покупателей; берет карандаш и снова кладет на место.

— Так вы позволите? — настаиваю я.

Он, с мученическим выражением на лице, все же достает откуда-то листок бумаги и ручку и подает мне.

— Но если окажется, что его нет на месте, — говорит он поспешно, — то не советовал бы ждать его здесь. — Я киваю. — Напишите свое имя.

Я сажусь писать. Потом вспоминаю, что Ричард мне как-то рассказывал, что говорили обо мне лондонские книгопродавцы. И я боюсь написать: «Мод Лилли». Боюсь, юноша за конторкой увидит. Наконец, вспомнив кое-что еще, пишу: «Галатея».

Складываю записку и протягиваю ему. Он открывает дверь, свистит кому-то в коридоре. Прислушивается, снова свистит. Раздается звук шагов. Нагнувшись, он бормочет что-то, указывая на меня рукой. Я жду.

И в это время один из покупателей закрывает альбом и встречается со мной взглядом.

— Не обращайте на него внимания, — тихо говорит он, имея в виду юнца. — Он принял вас за женщину легкого поведения, только и всего. Хотя по всему видно, что вы дама... — Он оглядывает меня с головы до ног, потом кивает на книжные полки. — Вам это нравится? — спрашивает он уже совсем другим тоном. — Конечно же нравится. Я почти уверен.

Я ничего не отвечаю ему. Юнец тем временем отошел от двери.

— Сейчас выясним, здесь он или нет.

Над головой его пришпилены к стене картины, обернутые папиросной бумагой: девица на качелях, показывает голые ноги; девица в челноке, среди бурных волн; девчонка, падающая с дерева, — под ней обломился сук... Я зажмуриваюсь. Юнец обращается к кому-то из мужчин в лавке: «Желаете купить эту книгу, сэр?..»

Однако в этот миг послышались шаги, и дверь распахнулась.

Это вошел мистер Хотри.

Сейчас он почему-то показался мне маленьким и щуплым. Брюки на нем мятые, сюртук нечищеный. Он стоит в дверях, смотрит встревоженно и не заходит в зал, встречается со мной взглядом, но не улыбается — оглядывает меня, словно желая убедиться, что я без провожатых, потом подзывает меня. Юнец, посторонившись, пропускает меня к двери.

— Мистер Хотри, — говорю я.

Но он качает головой. Только когда дверь за мной закрылась, начинает говорить. И вот что он говорит — пронзительным, свистящим шепотом:

— Боже мой! Это вы? Неужели вы действительно пришли сюда, ко мне?

Я ничего не отвечаю, только стою и смотрю на него в упор. Он в растерянности хватается за голову. Потом берет меня за руку.

— Сюда. — Он подводит меня к лестнице. Ступеньки заставлены коробками. — Осторожней, осторожней, — приговаривает, поднимаясь вместе со мной. И наконец, добравшись до верха: — Вот мы и пришли.

Наверху три комнаты, оборудованные для печатания книг и для переплетных работ. В одной из них трудятся двое: склонившись над наборными кассами, набирают литеры, в другой комнате, скорее всего, кабинет самого мистера Хотри. Третья же комнатка совсем маленькая, в ней сильно пахнет клеем. Туда-то он меня и ведет. Столы здесь завалены кипами бумаг — нескрепленные листы с бахромчатыми краями: это будущие книги. Пол дощатый, пыльный. В одной стене — в той, что примыкает к комнате наборщиков, — оконце из матового стекла. Отсюда видно, как, склонившись над досками, трудятся работники мастерской.

В комнате лишь один стул, но он не приглашает меня сесть. Закрывает за собой дверь. Вынимает из кармана платок, утирает лоб. Лицо у него изжелта-бледное.

— Боже правый! — говорит он снова. А потом: — Простите меня. Простите. Это просто от неожиданности.

— Простите. — Голос мой дрожит. — Я, кажется, сейчас заплачу. Но пришла сюда не затем, чтобы плакать.

— Можете поплакать, что ж! — говорит он, поглядывая через мутное окошко.

Но я не плачу, нет. Молча борюсь со слезами. Он видит это, качает головой.

— Моя дорогая, — произносит он наконец. — Что вы наделали?

— Не спрашивайте.

— Вы сбежали.

— От дяди — да.

— Думаю, от мужа.

— От мужа? — удивляюсь я. — Значит, вы знаете?

Он пожимает плечами, краснеет, отводит глаза.

Я говорю:

— Вы плохо обо мне думаете. Вы не представляете, через что я прошла! Не беспокойтесь, — потому что он снова глянул в окошко, — не беспокойтесь, я не буду устраивать истерик. Можете думать обо мне как угодно, мне все равно. Но вы должны мне помочь. Поможете?

— Моя дорогая...

— Поможете. Должны помочь. У меня ничего нет. Мне нужны деньги, нужен дом, где я могла бы остановиться. Вы ведь всегда говорили, что с радостью примете меня...

Я непроизвольно повышаю голос.

— Спокойнее, — говорит он и делает жест, словно хочет меня успокоить, но не отходит от двери. — Спокойнее. Вы представляете, как дико все это выглядит со стороны? Представляете? Что подумают мои работники? Приходит девушка, срочно требует меня, подписывается загадочным именем... — Он невесело усмехается. — Что сказали бы на это мои дочери, моя жена?

— Я прошу прощения.

И снова он утирает лицо платком. Вздыхает.

— А теперь я хотел бы услышать от вас, зачем вы пришли сюда, ко мне. Не думаете же вы, что я буду защищать вас перед дядей. Я, конечно же, никогда не одобрял его манеры обращения с вами, но он не должен знать, что вы у меня были. И не надейтесь — а вы ведь надеялись, как я понимаю, — что я буду уговаривать его простить вас. Знаете ли, он отказался от вас. Кроме того, он болен — серьезно болен, — и все из-за вашей выходки. Вы об этом знали?

Я качаю головой:

— Он мне не дядя теперь, чужой.

— Но поймите, мне-то он не чужой. Если он узнает, что вы заходили...

— Он не узнает.

— Хорошо. — Вздыхает. Потом лицо его вновь принимает озабоченное выражение. — Но прийти ко мне! Сюда! — Оглядывает меня, видит платье — кричащее, и перчатки — грязные, и волосы — наверняка растрепанные, и лицо — наверняка чумазое, неухоженное, бледное. — Я вас едва узнал, — говорит он, все еще хмурясь, — вы так изменились. Где ваш плащ, где шляпка?

— У меня не было времени...

— И вы вот так пришли? — ужасается он, косится на подол моего платья, потом видит, во что я обута, и морщится. — Посмотрите-ка на свои туфли! Да у вас ноги в крови! Вы что, так и шли, без ботинок?

— Пришлось. У меня же ничего нет!

— Даже обуви?

— И обуви. Кроме этой.

— Риверс не дает вам ботинок?

Он мне не верит!

— Если бы вы только знали... — говорю я.

Но он не слушает. Озирается по сторонам, словно в первый раз видит столы, груды бумаги. Вынимает несколько чистых листов, торопливо укрывает свежие оттиски.

— Вам не следовало сюда приходить, — повторяет.— Посмотрите-ка на это! Посмотрите!

Я бросаю взгляд на печатную строчку: «...Вы получите все сполна, предупреждаю вас, и я вас буду хлестать, хлестать...»

— От кого вы это прячете, — усмехаюсь я, — от меня? В «Терновнике» я видала и не такое. Вы, наверное, забыли?

— Здесь не «Терновник». Вы не понимаете. Как вы могли? Там вы были среди джентльменов. Это Риверс во всем виноват. Ему следовало — раз уж забрал — приглядывать за вами получше. Он же видел, какая вы.

— Вы не знаете... Вы не знаете, для чего я ему была нужна!

— И знать не желаю! Это не мое дело! Не говорите больше ничего. О нет, взгляните только на себя! Что о вас люди могут подумать? Здесь же город! Удивительно, как вас никто не остановил по дороге?