Правила крови - Барбара Вайн

Сегодня Джуд работает дома. Она устроилась в гостиной с рукописью; читать ей не хочется, но нужно. Я свожу ее куда-нибудь на ленч, а потом, когда мы вернемся, позвоню помощнику премьер-министра. Скажу, что не согласен. Откажусь от предложенного пэрства и смогу спокойно писать свою книгу, надеясь, что она, в отличие от прежних, будет продаваться. Пока я так размышляю, пока принимаю окончательное решение, в кабинет входит Джуд; щеки у нее порозовели, глаза сияют, и она сообщает, что только что сделала тест на беременность. Еще рановато, ей советовали подождать до следующей недели, но она не удержалась.

— Положительный, — сообщает Джуд. — Яркая синяя полоска.

Я целую ее и обнимаю. Говорю, что это лучший день в моей жизни — я знаю, что теперь все будет хорошо. Это «дизайнерский ребенок», и, что бы ни случилось в прошлый раз, с ними не бывает выкидышей. У них не бывает дефектов, они идеальны, они тихо и безмятежно живут внутри матери, а когда появляются на свет, то они… дизайнерские. Версаче и Диоры в мире младенцев, что подтверждает их стоимость, гораздо большая, чем обычного, не сделанного на заказ ребенка.

Я хватаю телефон, набираю волшебный, магический номер, и когда на том конце берут трубку, прошу передать премьер-министру, что я рад принять его предложение. Я вернусь, и я буду благодарен.

35

Это высокий худой старик. Если он съежился, то когда-то был очень высоким. Но я не думаю, что он съежился. Держится он очень прямо, а единственное, что указывает на протез, — это хромота, причем не всегда заметная. Забавно, что мужчина может быть очень красив, а похожая на него дочь уродлива. Для разных полов у нас разные стандарты красоты. Грубое лицо Кэролайн хорошо смотрится на Тони Агню, по-прежнему хорошо, хотя ему уже восемьдесят, а его жизнь вряд ли назовешь легкой. Он сам открыл дверь, возможно, из желания продемонстрировать мне, что еще крепок. Кэролайн дома — где же ей еще быть — и присутствует при нашем разговоре; возможно, будет следить, чтобы я не задавал болезненных для отца вопросов.

Почему она хотела создать у меня впечатление, что Тони дряхлый старик, почти выживший из ума? Нуждающийся в присмотре соседки. Нуждающийся в ней. Наверное, чтобы оправдать свое существование. Показать мне, что она пожертвовала своей жизнью ради благородного дела. «Да, хорошо, — наконец согласилась она, когда я спросил, в какое время приехать. — В понедельник днем, около трех. Отец к тому времени проснется. Ему нужно принимать вторую порцию таблеток. Автобус с вокзала проезжает мимо нашего дома».

Я не спросил насчет такси — знал, что они там будут. Кэролайн стояла у окна, когда я приехал, выглядывала меня, заметила такси. Испытываешь какую-то неловкость, встречаясь взглядом с наблюдателем, который тебе знаком, своей кузиной, и видишь, как она отворачивается, не улыбнувшись, не говоря уже о том, чтобы махнуть рукой. Теперь на ее лице выражение покорности. От нее уже ничего не зависит, и она не в состоянии что-либо изменить. Мне хочется, чтобы Кэролайн ушла и мы остались одни, я и этот интеллигентного вида старик в твидовом костюме и жилете, но я понимаю тщетность своих надежд, даже когда он просит дочь — очень ласково, называя своей дорогой девочкой, — принести чашку чая. Она возвращается, причем скоро.

Тем временем Энтони рассказывает о своей теще, Мэри Крэддок, урожденной Нантер. Она всегда называла себя «достопочтенной», вспоминает старик. Даже в приходском рукописном журнале ее упоминали как «достопочтенную миссис Крэддок». Она была фанатичной в своей вере, каждый день ходила в церковь и могла пойти к утреннему богослужению или святому причастию в другое место, если их не было в приходе мужа. Такое рвение оттолкнуло дочь Мэри, его жену, от религии, и в последний раз она была в церкви на собственном венчании. О жене он говорит приглушенным тоном, почти с благоговением. Речь у него правильная, типичная для армейского офицера и, возможно, для старого школьного учителя — совсем не такая, как у Кэролайн. Она возвращается с подносом — с чашками и небрежной грудой ложек, — снова выходит и снова возвращается; в этот раз на подносе у нее молоко в картонной упаковке и пакет печенья. Сахар, правда, насыпан в сахарницу, но вид у него такой, словно он предназначен для других целей — например, для приготовления выпечки.

К моему удивлению, Кэролайн начинает рассказывать о работе. Тот факт, что сегодня официальный выходной, не имеет для нее значения, потому что она работает пять дней в неделю в доме для престарелых. Она рассказывает анекдот о стариках, обсуждающих могилу на кладбище. Я мог бы использовать его как предлог, чтобы спросить Тони Агню о цветах, которые он хотел положить на могилу Генри, но мне не дают вставить ни слова. Остается ждать. Тони — он просит называть его по имени — послушно смеется, хотя анекдот на удивление не смешной, и я пользуюсь случаем, чтобы спросить о блокноте.

— Блокноте?

Он растерянно смотрит на меня, и на долю секунды я чувствую его раздражение и ярость. Если Тони забыл о существовании блокнота, то можно спокойно уйти отсюда, вернуться на вокзал и поехать домой. Однако он не забыл, и я вижу — такое иногда бывает со стариками, — что блокнот просто выскочил у него из головы и нужно сделать сознательное усилие, чтобы вернуть память. Сделав это усилие, Тони вздыхает и говорит:

— Вы имеете в виду блокнот лорда Нантера, где он записал все эти вещи?

— Да.

Я беру печенье. На меня вдруг нападает голод, хотя печенье из тех, что нравится детям, — рассыпчатые сэндвичи с бордовым повидлом внутри. Кэролайн пристально смотрит на меня, возможно, ожидая похвалы тому, что оказалось у меня во рту, словно пекла печенье сама.

— Очень вкусно, — бормочу я.

— Он хочет узнать об этом, папа, — говорит Кэролайн. — За этим он и пришел.

— Что случилось с блокнотом? — спрашиваю я.

Отчаяние на его лице смешивается с недоумением.

— Не знаю. Пытался вспомнить, но не смог. Не знаю. Я положил его к каким-то бумагам, газетам… То есть на этот стол. Или еще куда-то…

Тони поднимает глаза верх, пытаясь вспомнить. Я начинаю понимать, что Кэролайн не преувеличивала. Первое впечатление от этого старика обманчиво. Он изо всех сил старается выглядеть здоровым и бодрым, показать, что владеет собой, но через какое-то время сдается. В его голосе появляются плаксивые нотки.

— На какие-то журналы, — говорит он. — Я его туда положил. Потом… дочь дала мне ежедневную газету. Думаю, я просмотрел ее, отложил…

— Папа, мы все это уже обсуждали. — Ни намека на нетерпение. — Ты положил газету на блокнот, который был на журналах, а я отправила всю кипу в мусор. Я не заметила блокнот, он был спрятан под газетой.

— Тебе виднее, девочка моя.

— Газеты стали такими толстыми, — светским тоном произносит Кэролайн. — В них столько всего.

Ясно, что блокнот потерян, причем безвозвратно. Я представляю, как он лежит в мусорном контейнере, между «Дейли телеграф» — у меня нет сомнений, что Тони, как и Вероника, читает «Дейли телеграф», — и женским журналом, а сверху спортивное приложение и официальная хроника. Я вижу, как этот контейнер стоит во дворе дома и мусорщики, или как там их теперь называют, с кряканьем поднимают его и опрокидывают в свой грузовик с решетчатыми бортами. Блокнот выскальзывает из него и падает на груду газет, журналов упаковок от печенья, пакетов от кукурузных хлопьев и распечаток электронной почты. Все это отправляется в утилизационный рай, куда в наше время после смерти попадают хорошие газеты. Чтобы превратиться в серые конверты с надписью на клапане: «Изготовлено из вторичного сырья».

— Теперь уже поздно, — говорю я.

Тони печально качает головой.

— Мне ужасно жаль. Мне нельзя одному выходить из дома.

Ему нельзя одному оставаться дома. Разумеется, я этого не говорю. Я пытаюсь извлечь максимум из того, что есть. У меня нет выхода. В конце концов, это же не единственный экземпляр рукописи Карлейля «Французская революция», который бросила в огонь горничная Милля, правда? Всего лишь записки старика, ключ к загадочному volte-face[65] характера, понять без них его невозможно.

— Вы его читали? — спрашиваю я.

— О, да. — Тони явно забеспокоился. — Но лучше бы я этого не делал. Думаете, я мог забыть, раз забываю все остальное?

— Послушай, папа, — перебивает Кэролайн. — Ты не забываешь все, и тебе это прекрасно известно.

— Слава богу, у меня есть ты, девочка. Ты моя память.

Я спрашиваю, что такого было в записках, чего нельзя забыть.

— Я знаю, что такое раскаяние, — говорит Тони. — Лучше других.

Старик умолкает.

— Он имеет в виду маму, — объясняет мне Кэролайн, словно туповатому ребенку. — Он имеет в виду маму и аварию. И винит себя, правда, папа?