Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Дружбой Вяземского Мицкевич очень дорожил и доверял вкусу русского поэта. Именно князю принес он новую поэму «Конрад Валленрод», и Вяземский, по свидетельству друга Мицкевича Л. Реттеля, «прежде всех ознакомился с рукописью «Валленрода», оценил его по достоинству и помогал ему изо всех сил проскользнуть сквозь цензуру». И много позже, когда политические взгляды Мицкевича изменились, общение с Вяземским доставляло ему только радость. На посту товарища министра просвещения Вяземский добился разрешения опубликовать поэму «Пан Тадеуш» в Варшаве. «Из друзей-русских и почитателей Мицкевича всех лучше умел его оценить, полюбить и остаться до конца ему верным князь Вяземский», — заключает Л. Реттель.

…Журнальные хлопоты продолжались, «Московский телеграф» выходил исправно и приносил доход, и Вяземский все еще надеялся залучить в него — не временно, а на постоянной основе — Пушкина. Но Полевой у Пушкина не вызывал никакого энтузиазма (хотя несколько новых стихотворений в портфель редакции он дал). Куда больше его интересовал новый журнал «Московский вестник», вокруг которого собрались молодые посетители салона Волконской, члены и сочувственники «Общества любомудрия», «Вестник» издавал молодой историк Михаил Погодин, в нем печатались Веневитинов, Шевырев, Алексей Хомяков, князь Владимир Одоевский. Все они были одарены многими талантами: Погодин писал драмы (несколько суконные) и прозу, Хомяков и Веневитинов — стихи, Одоевский интересовался сразу многим — музыкой, литературой, историей, экономикой… Но все они были при этом немцы, то есть воспитывались на философии Шеллинга, Это Вяземскому казалось скучным — он не мог понять, как можно совместить Шеллинга с поэзией и зачем их вообще совмещать. «Я не дам и шиллинга за Шеллинга, — говорил он Пушкину. — И охота тебе знаться с москворецкими немчиками?» Пушкин, как всегда, хохотал, но с «немчиками» не переставал встречаться. «Бог видит, как я немецкую метафизику презираю, — отвечал он, — да что ж делать? Собрались ребята теплые, упрямые; поп свое, а черт свое…» Впрочем, что-то у него с «теплыми ребятами» все же не заладилось… И в «Телеграф», популярнейший «Телеграф» он так и не захотел идти… «Итак, никогда порядочные литераторы вместе у нас ничего не произведут! все в одиночку, — писал Пушкин князю 9 ноября, уже из Михайловского. — Дело в том, что нам надо завладеть одним журналом и царствовать самовластно и единовластно». Полевой, по мнению Пушкина, кандидатура неподходящая: в силу своей безграмотности. «Согласись со мной, что ему невозможно доверить издания журнала, освященного нашими именами, — продолжал Пушкин. — Впрочем, ничего не ушло. Может быть, не Погодин, а я буду хозяин нового журнала. Тогда, как хочешь, а уж Полевого ты пошлешь к матери в гузно». Вяземский упрямо стоял на своем: «денежная спекуляция» вернее с Полевым, «Телеграф», в который вложено столько сил, бросать жалко и совестно, а вестниковская молодежь хоть и не без дарований, но удивительно надменна. А поскольку характер у Вяземского тоже не сахар, конфликтов не миновать.

Пушкин, не желая ссориться с Вяземским, с ним не спорил, но старался не потерять связей и с молодежью. Погодину он писал: «В «Телеграфе» похвально одно ревностное трудолюбие — а хороши одни статьи Вяземского, — но зато за одну статью Вяземского в «Телеграфе» отдам три дельные статьи «Московского вестника». Его критика поверхностна или несправедлива, но образ его побочных мыслей и их выражения резко оригинальны, он мыслит, сердит и заставляет мыслить и смеяться; важное достоинство, особенно для журналиста!» (В печати он скажет деликатнее: «Критические статьи князя Вяземского носят на себе отпечаток ума тонкого, наблюдательного, оригинального. Часто не соглашаешься с его мыслями, но они заставляют мыслить. Даже там, где его мнения явно противоречат нами принятым понятиям, он невольно увлекает необыкновенною силою рассуждения (discussion) и ловкостию самого софизма».)

Впрочем, при всей своей нелюбви к «надменным» метафизикам московского разлива, Вяземский не мог не видеть, что литературная молодежь умна и талантлива. Многие «любомудры» станут впоследствии добрыми знакомыми князя. Да и в конце 1825 года Вяземский не отказался поучаствовать в альманахе Погодина «Урания» — там его стихи появились в соседстве с произведениями юных Веневитинова, Шевырева и Тютчева. (Это была первая заочная встреча Вяземского с Тютчевым…) «Все они более или менее отличаются или игривостию мыслей, или теплотой чувства, или живостью выражения», — писал Вяземский.

Как в черную бездну канул страшный 1826 год… Все-таки сработал извечный закон русской жизни, новое царствование и впрямь началось с ощущения новизны. Словно гроза грянула над Россией, освежила, сожгла посевы и — пролетела… Пока что дышалось. И всю первую половину 1827-го в Москве был Пушкин, и Баратынский с женою поселился в доме тестя своего — буквально напротив Вяземского, тоже в Большом Чернышевом переулке… Летит светская жизнь. «Поутру на похоронах, в полдень на крестинах, а к вечеру до утра на балах», — писал о князе Федор Толстой. Журнальные хлопоты поглощают его целиком (с коротким перерывом на летний Ревель — там снова Ольга Пушкина, Карамзины, приехал и Дельвиг). «Как трудно у нас издавать журнал, — жалуется Петр Андреевич Александру Тургеневу. — Вовсе нет сотрудников, а все сотрутни. Чужих материалов нет, своих не бывало. Пишущий народ безграмотен; грамотный не пишет. Наши Шатобрианы, Беранжи, Дарю гнушаются печати, и вертишься на канате перед мужиками в балагане журнальном, под надзором полицейского офицера, один с Булгариными, Каченовскими и другими паяцами, которые, когда расшумятся, начнут ссать на публику. Вот портрет автора в России». О том, как не хватало Вяземскому-журналисту авторов, красноречиво говорят его письма к уехавшим за границу Жуковскому и Тургеневу: князь буквально умоляет их прислать свои путевые заметки… И все же даже при острой нехватке материалов «Московский телеграф» умудряется оставаться модным и летит вперед на всех парах. Полевой судит о Викторе Гюго, Вальтере Скотте, Гофмане, Бенжамене Констане; Вяземский публикует «Письма из Парижа», «Поживки французских журналов в 1827 году» (цензура пропустила их почему-то только через год), «Об альманахах 1827 года», «Сочинения в прозе В.А. Жуковского», «О злоупотреблении слов» (эту статью, во многом навеянную «Придворной грамматикой» Фонвизина, Вяземский написал еще в 1818 году), «Журналистика», «Об альбоме г-жи Шимановской», «Цыганы, поэма Пушкина», бесчисленные рецензии, обзоры, переводные статьи… «Пишущий народ безграмотен» — это, конечно, преувеличение, но, говоря по чести, по-прежнему все дарования русской литературы можно перечесть по пальцам. «Один хороший автор рождает сотни читателей… Утверждать, что у нас не пишут оттого, что не читают, значит утверждать, что немой не говорит оттого, что его не слушают. Развяжите язык немого, и он будет иметь слушателей. Дайте нам авторов; пробудите благородную деятельность в людях мыслящих — и читатели родятся». Это еще 1823 год, но картина мало переменилась. Нет русской критики, нет романа… Нет переводного прозаического слога. Только-только образовался язык драмы («Борис Годунов» Пушкина). Образовывается язык поэзии (и снова Пушкин)… Сколько всего предстоит! Сколько еще переводов, статей, стихов, дружеских встреч за шампанским!.. Сколько планов! И сколько новых рифм спрятано в чернильнице!.. Отложив пачкающую руки корректуру, Вяземский не может скрыть усмешку, читая стать в парижском «Ревю энсиклопедик»: «Произведения Вяземского носят отпечаток живого и просвещенного ума; его стиль отмечен вдохновением, сжатостью, яркой самобытностью; его поэзия исполнена идей и острот, блещущих изобретательностью и доставляющих наслаждение. Но то, что преимущественно отличает его, — это убеждения, согласованные с прогрессом просвещения и современным состоянием наших знаний». Ну, и что же смешного? Ровно ничего, за исключением названия статьи — «Joukowsky, Chakhovsky, Merzliakov et Viazemsky»[47] … Каково соседство?..