Любовница французского лейтенанта - Джон Фаулз

— Не может быть. Не может быть!

— Дражайшая миссис Трэнтер, сочувствую вам всей душой — но, увы, это так.

— Чарльз… всегда такой нежный, любящий, предупредительный… только вчера прислал такую телеграмму… — Ее лицо приняло страдальчески-недоуменное выражение, словно она не узнавала ни собственной гостиной, ни участливо склонившегося к ней доктора Грогана.

— Его поведение поистине возмутительно. Я не могу его понять.

— Но он… привел какую-то причину?

— Она не хотела об этом говорить. И, право же, не стоит так отчаиваться. Ей необходимо успокоиться, уснуть. Я дал ей снотворное. Завтра все объяснится.

— Никакие объяснения на свете…

И тетушка Трэнтер расплакалась.

— Ну, ну, поплачьте, голубушка. Поплакать полезно, снимается нервное напряжение.

— Бедная моя девочка! Она этого не перенесет, она умрет от разбитого сердца.

— Не думаю. За мою многолетнюю практику мне ни разу не доводилось вписывать подобный диагноз в заключение о смерти.

— Вы не знаете ее так, как я… О Господи, что скажет Эмили? Она решит, что это я во всем виновата! — Тетушка Трэнтер имела в виду свою сестру, мать Эрнестины.

— Я думаю, что ее следует безотлагательно вызвать телеграммой. Позвольте мне позаботиться об этом..

— Ах, Боже мой, да где же я ее положу?

Это простодушное non sequitur[300] вызвало у доктора Грогана легкую улыбку. Ему приходилось уже сталкиваться со сходными ситуациями; и он знал, что лучшее в таких случаях лекарство — суета и всякие мелкие женские хлопоты.

— А теперь, дорогая моя миссис Трэнтер, слушайте меня внимательно. Постарайтесь, чтобы в ближайшие несколько суток ваша племянница ни днем, ни ночью не оставалась без надзора. Если она пожелает, чтобы с нею обращались, как с больной, не возражайте и окружите ее соответствующей заботой. Если она пожелает завтра же покинуть Лайм, тоже не возражайте. Главное — ни в чем ей не перечить. Она еще так молода, здоровье у нее превосходное. Я готов поручиться, что через каких-нибудь полгода она снова будет весела и беззаботна, как птичка.

— Как вы можете такое говорить! Это просто жестоко! Она никогда не оправится от этого удара. Поступить так низко, бесчеловечно… без малейших… — Внезапно ее осенила ужасная догадка, и она умоляюще прикоснулась к его рукаву. — Там что… другая женщина?..

Доктор Гроган ущипнул себя за нос.

— Вот уж чего не могу вам сказать.

— Он чудовище.

— Но не настолько, чтобы откровенно не признать себя таковым. Ведь он явился с повинной — и тем самым упустил выгодную партию, от которой другие, более прожорливые чудовища ни за что не отказались бы по доброй воле.

— Да, да, верно. Надо хоть за это сказать спасибо. — Под перекрестным огнем противоречивых соображений она совсем потеряла голову. — Я его никогда не прощу! — И тут же у нее возникла новая мысль. — Он еще не уехал? Я сейчас же пойду и выскажу ему все, что я о нем думаю.

Доктор взял ее за локоть.

— А вот это я вам запрещаю. Он сам послал меня сюда. Теперь он ожидает от меня известий; он хочет убедиться, что бедная девочка вне опасности. Я увижу его до отъезда. Заверяю вас, что я ему не дам поблажки. Я с него шкуру спущу.

— Его надо было бы высечь кнутом и посадить в колодки! В дни нашей молодости так бы и сделали. Он этого заслуживает. Ах, ангел мой, бедняжечка моя! — Тетушка Трэнтер встала. — Я должна к ней пойти.

— А мне пора к нему.

— Передайте ему от моего имени, что он погубил жизнь самой кроткой, самой доверчивой…

— Да, да, всенепременно… успокойтесь, пожалуйста. И разузнайте-ка, отчего ваша горничная так убивается. Можно подумать, что она главная пострадавшая сторона.

Миссис Трэнтер проводила доктора до двери и, осушая на ходу слезы, отправилась наверх к Эрнестине. Занавеси в спальне были задернуты, но сквозь щелки просачивался дневной свет. Мэри сидела у постели несчастной жертвы и при виде хозяйки поднялась на ноги. Эрнестина лежала на спине, погруженная в глубокий сон. Лицо ее, слегка повернутое в их сторону, казалось на удивление спокойным и умиротворенным; дышала она тихо и ровно. На губах у нее даже застыло слабое подобие улыбки. При виде этого у миссис Трэнтер снова сжалось сердце: так безмятежно спит, бедняжка, а стоит ей проснуться… Слезы опять потекли у нее по щекам. Но она взяла себя в руки, промокнула глаза платочком и впервые как следует взглянула на Мэри. Мэри действительно походила на грешную душу, терпящую адские муки на самом дне преисподней; налицо были все признаки безутешного горя, которых у Тины, как ни странно, не замечалось; и тетушке Трэнтер припомнились прощальные слова доктора, сказанные несколько брюзгливым тоном. Она сделала горничной знак, и та вышла вслед за ней на площадку. Дверь они оставили приоткрытой и говорили почти шепотом.

— Расскажи мне, дитя, что случилось.

— Мистер Чарльз позвонил, мэм, я мигом прибежала, вижу — мисс Тина лежит без памяти, а он скорей побежал за доктором, а мисс Тина глаза-то открыла, а сказать ничего не может, ну, я тогда ее в спальню, и тут я ужасть как спугалась, она как легла на кровать, так на нее сразу накатило это самое… стерика, прямо жуть, не то смеется, не то плачет, и все хуже да хуже, никак не остановится. Слава Богу, доктор пришел, он ее успокоил. Ох, мэм…

— Ничего, ничего, Мэри, ты умница, все правильно сделала. А говорила что-нибудь мисс Эрнестина?

— Я когда вела ее в спальню, так она спрашивает, куда пошел мистер Чарльз. Ну я и говорю, что, мол, за доктором. Вот тогда с ней и сделалася стерика.

— Ш-ш, ш-ш.

Мэри к этому времени с шепота перешла почти на крик, и миссис Трэнтер опасалась, как бы и у нее не началась истерика. Во всяком случае, она испытывала инстинктивную потребность хоть кого-то утешить, и потому без лишних слов обняла Мэри, прижала ее к себе и погладила по голове. Хотя ее поступок был грубейшим нарушением законов, регулирующих взаимоотношения хозяев и слуг, я смею надеяться, что перед нею знакомый нам небесный привратник не стал захлопывать ворота в рай. Тело девушки сотрясалось от сдерживаемых рыданий, которые она силилась побороть из жалости к другой страдалице. Наконец она немного притихла.

— Скажи мне, дитя, в чем дело? Из-за чего ты плачешь?

— Из-за Сэма, мэм! Он тут, на кухне сидит. Он поругался с хозяином, мэм, отказался от места, и мистер Чарльз теперь ему не даст рики… рикиминдации… — Она всхлипнула. — И что с нами будет? Куда мы денемся?

— Поругался, говоришь? Давно ли?

— Недавно, мэм, вот аккурат как вы пришли. Из-за мисс Тины, мэм.

— То есть как?

— Сэм знал, мэм, что к этому идет. Он все знал. Мистер Чарльз… он себя нехорошо вел, мэм. Очень даже нехорошо. Ох, мэм, мы вам давно хотели сказать, да боялися.

Из спальни донесся не то стон, не то вздох. Миссис Трэнтер подошла к двери и быстро взглянула на племянницу; но лицо на подушке было по-прежнему спокойно — Эрнестина спала глубоким сном. Миссис Трэнтер вернулась к Мэри, которая не поднимала головы.

— Я при ней побуду, а ты ступай, Мэри. После поговорим. — Девушка опустила голову еще ниже. — Скажи мне, этот Сэм… ты его действительно любишь?

— Да, мэм.

— И он тебя?

— Он из-за меня хозяина бросил, мэм.

— Скажи ему — пусть подождет. Я с ним поговорю. И место мы ему подыщем.

Мэри подняла свое еще не высохшее от слез лицо.

— Ох, мэм, я от вас не хочу уходить!

— Не тревожься, дитя, тебя никто не гонит — ты будешь жить у меня, сколько пожелаешь. До самой своей свадьбы.

С этими словами миссис Трэнтер нагнулась и поцеловала ее в лоб, после чего прошла в спальню и села у постели Эрнестины. Мэри спустилась вниз, бегом пробежала через кухню и, к великому негодованию кухарки, прямо с крыльца кинулась в объятья к Сэму, который ждал под кустом сирени, снедаемый страхом и нетерпением.

53

Мы видим, к чему привело наше однобокое стремление к совершенству, наше чрезмерное внимание к одной стороне людской природы в ущерб другим, неукоснительное требование соблюдать во всех своих действиях один лишь нравственный закон — закон повиновения; до сих пор мы возводим во главу угла чистоту нашей внутренней совести — и откладываем на далекое будущее, на загробную жизнь заботу о совершенствовании, о всестороннем развитии и гармоничной полноте человеческой личности.

— Она… пришла в себя?

— Я дал ей снотворное. Она спит.

Доктор прошел через комнату и встал у окна, заложив руки за спину и глядя в конец улицы, туда, где виднелось море.

— Она… она ничего не сказала?

По-прежнему стоя лицом к окну, доктор Гроган отрицательно покачал головой, секунду помедлил — и, обернувшись, рявкнул:

— Объяснений я жду от вас, сэр!