Тьма в полдень - Юрий Слепухин

Она почему-то ждала, что он приедет в воскресенье, двадцать седьмого; но воскресенье прошло, никто не приехал, в понедельник она плохо себя чувствовала и не пошла на службу, а на следующий день оказалось, что именно вчера ее спрашивал какой-то немец из дорожностроительной фирмы.

Узнав об этом, Таня расстроилась до неприличия и прохандрила целых полдня, ничего не делая. Потом пришла фрау Дитрих, увидела нерасчехленную машинку и устроила Тане выволочку. Когда разгневанное начальство удалилось, Таня подумала, что и на этот раз она легко отделалась. Опять ей повезло: как часто ей удавалось отделаться легким испугом в то время, как рядом с нею другие гибли!

Она была отвратительна самой себе. Какое ей дело до этого немца? Какое ей вообще, строго говоря, дело до Болховитинова, до этого орловского дворянина? Какое она имела право позволить себе все эти истеричные переживания?

К концу дня ей удалось убедить себя в том, что марсианин есть марсианин, и вообще – что ей Гекуба? Даже если и согласился финансировать подполье. Ну согласился, ну и что, ну и подумаешь.

А она – Татьяна Викторовна Николаева – просто легкомысленная дрянь. За все утро ни разу не подумать о Сереже. Ни разу!

До конца работы оставалось двадцать минут, когда Таня начала потихоньку сворачивать свое хозяйство – прятала по ящикам бумагу и копирку, от нечего делать пересчитывала отпечатанные страницы, приготовила и расправила клеенчатый чехол, чтобы накинуть его в самый последний момент. Она едва успела сделать вид, что работает, когда за дверью послышались знакомые энергичные шаги фрау Дитрих.

– Фройляйн просят к телефону, – ядовитым тоном сказала та, распахнув дверь.

Таня уставилась на нее изумленно, не трогаясь с места.

– Вы что, оглохли? – крикнула Дитрих. – Ступайте ко мне, вас вызывают из «Вернике Штрассенбау»! И чтобы это было в последний раз! Вы являетесь на службу, когда вам заблагорассудится, демонстративно лодырничаете, принимаете у себя визитеров! Не хватало только, чтобы ваши кавалеры пользовались моим телефоном, чтобы назначать вам свидания, но теперь, кажется, вы докатились и до этого!

Таня выслушала все это, смиренно опустив ресницы. Потом она отправилась следом за Дитрих в ее кабинет и подняла телефонную трубку, лежавшую на столе возле аппарата.

– Hallo, – сказала она негромко, покосившись на начальницу. – Wer ist da?

– Фройлин Татиана? Говорит доктор-инженер Ридель, у меня есть для вас письмо из Дрездена. Зайдите в контору фирмы через полчаса, если можете.

Ридель повесил трубку, не дожидаясь ответа. Таня осторожно опустила на рычаг свою.

– Хорошие новости? – язвительно спросила начальница.

– Кажется, да, – улыбнулась Таня. – До свиданья, фрау Дитрих.

– Надеюсь, вы не собрались уходить? До окончания рабочего дня остается еще десять минут.

– О, это неважно, – сказала Таня. – Что можно сделать за десять минут? И потом, я очень тороплюсь...

К Риделю она все равно опоздала, он уже ушел, но письмо ей отдали. Она не стала читать его на улице только потому, что было темно, она его прочитала дома, в передней, прислонившись к вешалке и машинально расстегивая и застегивая одну и ту же пуговицу на своем пальто. Письмо было коротеньким – она перечитала его трижды, словно доискиваясь тайного междустрочного смысла.

«Dresden, 26/ХП-42 г.

Милая Татьяна Викторовна,

я глубоко сожалею, что дела, задерживающие нас здесь, препятствуют мне встретить Новый год в Вашем обществе. Вернусь я, очевидно, числа 4-го или 5-го, т. е. к самому сочельнику, и буду счастлив засвидетельствовать Вам мое почтение, если Вы никуда не приглашены на этот день. Пока же пользуюсь оказией, чтобы поздравить Вас и Ваших друзей с наступающими праздниками и пожелать исполнения всех желаний в Новом, 1943 году.

Всегда готовый к услугам К. Болх.»

– Вот тебе и Болх, – вздохнула Таня, прочитав это в третий раз. Она спрятала письмо в карман и начала раздеваться. – Ну что бы стоило приехать на недельку раньше...

– Не слышу! – крикнул из-за двери Володя и выглянул в переднюю. – Что ты сказала?

– Ничего, это я с собой, – ответила Таня.

– Уже? Поздравляю, миледи. Между прочим, в Германии нет ни одного сумасшедшего дома. Тебе твой белобандит не рассказывал?

– Дорогой мой, мы же не в Германии. Здесь для тебя что-нибудь найдется, не волнуйся и спокойно сходи с ума.

– Только после вас, миледи, только после вас, дам полагается пропускать вперед. А насчет сумасшедших домов это я совершенно серьезно. У одного парня стоял на квартире немец из медперсонала, так вот он говорил. Оказывается, они сумасшедших вообще не лечат, а сразу на тот свет – прямиком. Чтобы, дескать, расу не портили...

Таня вошла в комнату и приложила ладони к печке.

– Чтобы расу не портили? – переспросила она рассеянно. – Ерунда какая, а ты повторяешь... Ну как это так, чтобы вообще не лечили. Выдумают тоже... Послушай, что такое сочельник?

– Религиозный праздник, дремучая ты серость. Вроде пасхи или рождества, насколько я понимаю. Есть будешь?

Таня отрицательно покачала головой.

– А впрочем, буду, конечно, – сказала она и вздохнула: – Опять пшенная каша?

– В самом деле, может, съедим для разнообразия что-нибудь другое? Как насчет сочной кулебяки?

Володя отправился на кухню. Таня села к столу и подперла щеку кулачком, бездумно уставившись на висящую напротив старую копию саврасовских «Грачей». Она чувствовала, что с нею происходит что-то странное, лучше и не доискиваться, что именно.

Вошел Володя, неся в полотенце алюминиевую закопченную кастрюльку. Таня взглянула на него и подумала, что, может быть, он совсем не случайно упомянул «белобандита»; может быть, он уже заметил что-то в ее поведении...

А что, собственно, можно было заметить? Ведет она себя с достоинством, ничего себе не позволяет. И что вообще за глупость – «с нею происходит что-то странное»! Ничего с нею не происходит, решительно ничего. Не может с нею происходить ничего такого!

– Опять она у тебя вся в саже, – сказала она. – И ты берешь ее чистым посудным полотенцем. Нельзя же быть таким...

– Цыть! – рявкнул Володя, ставя кастрюлю на стол. – Лопайте, мадам, как сказал Король Солнце, подавая завтрак в постель своей очередной фаворитке.

– Благодарю, сэр. Володька, а чего это ты сегодня такой веселый?

– Почему бы мне не быть веселым? Ты знаешь, что происходит под Сталинградом?

– А-а... ну конечно, – сказала Таня. Она поковыряла ложкой пшенную кашу. – Хоть бы одна шкварка, бессовестный ты человек. Я не понимаю, почему немцы не уходят оттуда, ведь уже все ясно. Признайся, ты выел все сало?

– Никакого сала здесь и не было, сегодня каша заправлена сурепным маслом. И вообще какого еще рожна тебе надо? Объедаешься там в кантине, и еще хочешь есть дома.

– Я же не виновата, что у меня хороший аппетит. Вы должны были бы это учитывать! В армии, я слышала, людям с особо хорошим аппетитом выдают по две порции.

– Не просто с хорошим аппетитом, а силачам. Тебе-то за что, пигалица?

– За вредность, – объяснила Таня. – Вредная у меня работа или не вредная? Вот, а вы еще забираете мой паек!

– Вопрос о пайке исчерпан. Ты сама согласилась, что есть люди, которым немецкие деликатесы нужнее.

– Это я согласилась в минуту слабости, – вздохнула Таня. – Не надо мне было уступать, я должна была драться за паек, как тигрица. Сало, сливочное масло, мед... Вы с Кривошипом сыграли на моей доброте, а теперь заставляете есть пшенную кашу на сурепном масле. – Она поднесла ложку к носу и поморщилась. – Прости, пожалуйста, это никакая не сурепка. Я даже не знаю, что это такое! Это отработанный автол, если не что-нибудь похуже.

– Какая эрудиция, какая потрясающая техническая подкованность! – сказал Володя. – Тебе хоть раз за всю твою никчемную жизнь пришлось иметь дело с отработанным автолом?

– Разумеется, приходилось.

– Врешь.

– Ну, во всяком случае, я его видела, – уточнила Таня. – Правда, видела. Мы с Болховитиновым заезжали однажды на танкштелле[24], меняли автол.

– Вот разве что, – буркнул Володя. Помрачнев, он взял книгу и улегся на диван.

Таня нехотя доела свою кашу. Как все относительно! Год назад такое блюдо было бы лакомством, но сейчас она каждый день обедала в немецкой кантине, и, конечно, после шницелей и отбивных «пшенка» не вызывала аппетита. Как и все цивильные служащие гебитскомиссариата, Таня получала паек, достаточно обильный и укомплектованный с чисто немецкой скрупулезностью, и первое время они отлично питались с Володей, но однажды он решил, что нужно сдавать в фонд организации особо ценные и калорийные продукты – мед, сливочное масло. А потом получилось так, что на попечении подпольщиков сразу оказалось несколько человек, нуждавшихся в усиленном питании: трое бежавших пленных, один из которых был к тому же ранен, туберкулезная жена командира Красной Армии, еврейский ребенок, которого никак не удавалось переправить в Транснистрию и который уже начинал чахнуть от сиденья по тайникам. Всех их нужно было как-то поддерживать, и Танин паек стал уплывать целиком, – она оставляла себе лишь хлеб, пшено, немного растительного масла, маргарина и искусственного меда. Она понимала, что это справедливо, что преступлением было бы лакомиться продуктами, которые могут спасти кому-то жизнь; но пшенная каша вкуснее от этого не становилась.