Мастера и шедевры. Том 3 - Игорь Долгополов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы познакомились. Это был Александр Лактионов, уже в ту пору известный молодой мастер. Еще в 1938 году он с успехом защитил диплом. Его учителем в ленинградской Академии художеств был Исаак Израилевич Бродский… Казалось, что дорога ясна.
Но через три года грянула война. И художника с семьей эвакуировали сперва в Ярославскую область, потом, через некоторое время, в Самарканд, где уже был Ленинградский институт имени Репина. Там же находился и московский, ныне суриковский институт, где я учился на четвертом курсе графического факультета…
Лактионов был прост и приветлив. Открыт и дружелюбен. Таким он был всегда. И в тяжкую пору, и в дни успеха Александр Иванович никогда не «бронзовел», оставался простосердечным и, скажем, чрезмерно доверчивым человеком… Это иногда ему дорого обходилось.
… Но вернемся к Шахи-Зинда.
Александр Иванович, закрыв этюдник, сложив мольберт, с досадой сказал:
— Не дается мне пленэр. Ведь не первый день колочусь у этого мотива. А он не идет. Все мимо. Краски кричат, а не поют. Не могу найти уже открытую тайну пленэра. Ведь все-таки гениальные живописцы были французские импрессионисты — Клод Моне, Сислей, Писсарро. Как им здорово удавалось сводить концы с концами в этом голубом сияющем просторе…
Я слушал Лактионова и удивлялся. Зная его диплом, строгую академическуя школу, я не ожидал услышать такую хвалу Клоду Моне и его друзьям. Ведь это было давно, а до войны довольно влиятельные мастера обзывали импрессионистов формалистами, хотя исподтишка иногда пытались заимствовать достижения пленэристов.
Дела минувшие. Теперь у нас уже экспонируются работы Эдуарда Мане, Ренуара, Дега и других импрессионистов, которых весь мир давно считает классиками искусства.
«Учусь писать солнце», — не раз говорил Лактионов. Не знаю, сохранились ли этюды той поры (я их позже не видел), но трудно поверить, чтобы сдержанный и где-то тонально очень собранный художник мог создавать сугубо экспериментальные, порою даже «вангогистые» полотна. Но это было. Продолжалось, очевидно, недолго.
А. Лактионов. Автопортрет в рубище.
Наверное, то были «опыты» для себя.
Но когда я смотрю сегодня на «Письмо с фронта», почти иллюзорную стереоскопичность солнечного освещения картины, то думается, что самаркандские этюды прошли не зря. Вглядитесь в сложную мозаику красочного слоя и вы найдете, особенно в светах, сочную пастозность сложной замеси.
Как была создана эта картина?
Картина датирована 1947 годом, как и «Автопортрет в рубище».
Послушаем, что рассказывает сам мастер:
«Я с моей большой семьей жил в Троице-Сергиевой лавре. Там в стене кремля была когда-то бойница для пушки, а впоследствии устроена большая келья».
Вот там, в Загорске, он и начал компоновать свое большое полотно.
«До получения заказа на картину «Письмо с фронта» и успеха ее на выставке жить мне с семьей было довольно трудно. Чтобы работать, покупать краски, холст, оплачивать натуру, приходилось на всем экономить, иногда даже на питании… И все же, несмотря на все эти трудности, я не падал духом, верил в искусство… Вот это я и постарался изобразить на портрете. Конечно, рубище, халат из дерюги — это утрировка».
Теперь, прочтя эти откровенные строки, можно себе представить, сколько духовной энергии, патриотизма было вложено в «Письмо с фронта», одну из самых популярных картин.
Главное, что хотелось бы, развенчать легенду об удачливом, преуспевающем живописце Лактионове. Все было не так просто. «Я измучился в поисках лучшего композиционного решения, — пишет Лактионов, — и потерял уже надежду… Даже немного загоревал».
Но замысел, выношенный еще с 1943 года, не давал покоя, и художник находит силы без мастерской, из своей комнаты-кельи написать холст, вошедший в историю нашего искусства.
Нетрудно понять, сколько труда вложено в эту картину. Ведь она написана как бы на одном дыхании, но за всем этим стоит огромная работа с натуры.
Любопытно, что картина, экспонированная на выставке где-то в закутке, не нашла на первых порах отзывов в прессе.
П. Белоусов. Памяти учителя.
Естественно, художника это огорчало. Он однажды заглянул в книгу отзывов в Третьяковке, она была исписана добрыми словами благодарности мастеру…
Лактионов — очень неровный художник, иногда он создавал великолепные жанры, портреты, порой из-под его кисти выходили работы средние. Таков был темперамент художника — импульсивный, зажигающийся…
У него была огромная семья. Поэтому иногда ему приходилось исполнять всякие заказы. То были издержки быта. Но мастер не унывал.
Михаил Васильевич Нестеров еще в юности сказал ему: «Если уж подражать, так надо великим… Веласкесу, Рембрандту, Ван Дейку. Веласкесом, Ван Дейком, Рафаэлем вы все равно никогда не станете, но стремиться к этому надо».
Может быть, кому-то искусство Лактионова кажется музейным, несколько архаичным, но взгляните на недописанную картину «В гостях у внуков». Вы вмиг забудете о скрупулезной темноватой манере письма.
В основе полотна — живое человеческое чувство: любовь к человеку, к природе.
Прочтите слова, написанные мастером:
,Я горожанин и каждую весну не устаю восторгаться пробуждением природы под вешними лучами солнышка, щедро греющими и старых и малых».
Так, не мудрствуя лукаво, и написано это полотно.
От души.
Петр Белоусов. «Памяти учителя». Холст близок и понятен мне. Я слыхал рассказ Александра Ивановича Лактионова, как он с замиранием сердца еле поспел запечатлеть образ любимого учителя Исаака Израилевича Бродского.
Вот вы и видите эту сцену. Еще совсем молодой Александр рядом с постелью больного. Бродский, заложив руки за голову, добродушно, задумчиво глядит на своего ученика. А может, мысленно прощается с ним… Спешит, спешит Лактионов. Сильная рука крепко держит острую, как игла, кисть.
Жизнь и смерть. Молодость и зрелость. В этом холсте художник пытается решить сложнейшую задачу.
А. Лактионов. В гостях у внуков.
И. Глазунов. Русский Икар. Фрагмент
«РУССКИЙ ИКАР»
«Весна. Ленинград». 1955 год. Холст Ильи Глазунова.
Петроградская сторона. Глухой брандмауэр большого дома. У подножия скамейка.
Весна. Зябкая, ветреная. Робкое северное солнце озаряет пожилую женщину в черном. Она подставила лицо первым лучам. Чахлое деревце тянет вверх хилые ветки. Играют детишки. Им невдомек, что этот сквер разбит на месте разбомбленного квартала. Звонкое голубое небо… Тает одинокое облачко. О чем задумалась, горько заломив брови, пожилая ленинградка? Какие потери вспоминает?..
Это маленькое полотно послужило началом городского цикла молодого художника. Он начинает воспевать поэзию прозы. Будни большого города. Даже одни названия подчеркивают лирический характер этой сюиты: «Ушла», «Двое», «Последний автобус», «Сумерки», «Размолвка», «Объяснение».
«Любовь». Ночь. Черный провал беззвездного неба. Серая громада дома. Десятки окон-глаз. В каждом — жизнь. Впереди, забыв обо всем, двое. На сильном плече юноши маленькая хрупкая рука. Девушка, закрыв глаза, прижалась к любимому… «Телефонные будки». Темные прямоугольники глухих стен. Город. На крышах домов горбатятся телеантенны. На мокром тротуаре отблески двух пустых телефонных будок. Решетчатые клетки… Казалось, ничего особенного. Пусто. Тихо. Но какое-то щемящее чувство одиночества рождает этот пейзаж.
Помню, как сейчас, вернисаж в ЦДРИ. Обычная щебечущая толпа. Вдруг она примолкла увидев необычные произведения. Городской жанр.
Не забывайте: это было тридцать лет тому назад, в 1957 году.
Серия иллюстраций к Достоевскому. Ряд произведений, посвященных Руси…
Это был старт… Илья Глазунов был замечен. Но сразу посыпались упреки молодому художнику в необычности тем картин, отсутствии производственного жанра и т. д.
Тогда еще подумалось: как отвыкли мы все от человеческих, житейских тем. Как въелся стереотип, накатанный с годами.
А ведь тема «Человек и город» разрабатывается в искусстве много-много лет. Вспомните о блестящих листах Мстислава Добужинского, Александра Бенуа.
Но параметры обычных парадных, мишурных, ликующих экспозиций гипнотически мешали художникам приглядеться к миру, их окружающему.
Илья Глазунов как бы вновь открыл городской лирический жанр. Так вот ее-то, лирики, в ту пору в станковой живописи почти не было. Зритель забыл, что такое маленькая картина, которую можно повесить дома и любоваться ею сколько угодно. Да, об этом в кругу искусствоведов считалось неприличным даже заговаривать. В живописи — литературщина. Фи…
А любоваться чем? Красотой. Ведь в последние годы «красота» или, скажем, «прекрасное» нашли бойкое расхожее наименование — «китч». Искусство для обывателя. Не дай бог «скатиться» художнику до такого мелкого мещанского вкуса!
