Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах. - Алексей Вышеславцев

Улица, по которой мы шли, поднимаясь в гору, представляла с одной стороны ряд храмов, окруженных садами и воротами, к которым вели высокие лестницы; с другой стороны тянулись длинные стены какого-то княжеского дворца; на этой улице жил в прошлом году граф Путятин. На горе увидели мы длинную галерею, всю увешанную фонарями. К ней, между деревьями и кустами, шла лестница, с широкими каменными ступенями, которых было больше ста. По мере того, как мы поднимались по ней, открывался город, целое море строений, упиравшихся действительно в море, синею полосою лежащее на горизонте; едва-едва можно было рассмотреть мачты наших судов; a масса, выштукатуренных домов, покрытых черепицей, так велика, что большие сады, около которых мы проходили, казались букетами, разбросанными в разных местах. Горы и холмы скрадывались, все было ровно, точно плав, начерченный на листе бумаги. В галерее были устроены скамейки, и несколько молоденьких девушек предложили нам напиться чаю. Мы находились во владениях храма бога войны; сам бог, в колоссальном бронзовом изображении, сидел неподалеку, между деревьями: это была толстая, неопределенная личность, с саблею в руке; так как войны уже вывелись в Японии, то и бог скромно сидит в кустах, никого не смущая. В галерее было действительно хорошо. Японцы страшные сибариты, рассчитывают на место отдыха после прогулок, пользуясь всяким пунктом, откуда открывается хороший вид; на таком месте устраивается беседка, или павильон. A где есть беседка, там сейчас прилаживается переносная чайная, с горячею водою, кипящею в чугунном чайнике, и целым строем маленьких чашечек. Хозяйка — обыкновенно старуха, с сморщенным лицом и черными зубами; что за удовольствие пить чай, когда вам подает его такое некрасивое существо? Старушка это знает и потому берет к себе двух или трех молоденьких девочек в услужение, если не имеет дочери или племянницы. Утомленный долгою ходьбою, всякий с наслаждением ложится на скамейку, покрытую чистою и мягкою циновкою, под тень навеса, лаская свой усталый взгляд и превосходным ландшафтом, расстилающимся перед ним, и лукавою улыбкою молоденькой мусуме, подающей ему ароматический напиток. Привыкшие к нашим самоварам, мы требовали часто повторения, и выпитые чашки считались десятками, что возбуждало смех, как прислужниц, так и не оставлявшей нас публики, которая провела нас по лестнице и на которую мы уже смотрели равнодушно, как на conditio, sine qua non.

Утомленные дневными скитаниями, вечер провели мы в «œil de bœuf». У широкой арки висело четыре японские фонаря, a двое часовых, опершись на ружья, составляли прекрасную раму ночи, глядевшей на нас своим таинственным мраком и говорившей немолчными голосами своих крикливых цикад. «Вы все искали восточных картин, говорил я И. И.? a разве это не восточная картина? Посмотрите на этот свет фонарей, падающий на часовых; смотрите на эту арку, a там в тени воображайте что хотите, хоть гарем…» — «Да тут гарем и есть, сказал кто-то: — в противоположном доме, что стоит в саду, видели вы прехорошеньких японок?»

A главное то, что вечером не возвращаться на клипер; обретаешь в себе чувство свободы, независимости — до завтра. В продолжение целого года не приходилось нам испытывать подобного прекрасного чувства…

Лошади были заказаны с вечера в японской караулке. Легли спать, кто где нашел место.

На другой день, рано утром, едва солнце начало разгонять туман, нежащий на желтых водах залива, я верхом приехал на пристань, чтобы встретить желавших участвовать в нашей экскурсии. В условный час катера еще не было. He смотря на раннее время, большая часть лавок уже была открыта, начиналось движение; не видно было только чиновников, еще нежившихся, вероятно, под своими ваточными халатами и одеялами. Я привязал лошадь к столбу, a сам сел в устроенном на берегу балагане, откуда мне были видны укрепления, и, следовательно, я не пропустил бы катера, который должен был пройти между первым и вторым бастионами.

Воздух был свеж, но тою теплою свежестью, которая обещает жаркий день; палевое освещение гуляло и по отдаленным судам и укреплениям, и по сотням рыбачьих парусов, сновавших в разных направлениях, и по зданиям набережной. По тихой воде, действуя двумя веслами, плыл рыбак на маленькой лодочке; скорый ход бросал ее из стороны в сторону, и она неслась быстро мимо. В балагане были скамейки и чайная, и, натурально, хорошенькая прислужница, вероятно, недавно вставшая. На лице её были еще следы ночной неги, глаза были подернуты влагой, бронзовые щеки блестели естественным румянцем. Голосом мелодическим и серебряным, в котором слышался удивительно приятный металлический звук, с обворожительною улыбкою, предлагала она чаю, и чай, здесь, на своей родине, не кажется тем прозаическим напитком, который мы привыкли соединять с пыхтением и испариной какого-нибудь господина, опоражнивающего пятый стакан. Из маленькой чашечки прозрачного фарфора, только-что облитой горячею водою, пьешь первни данный им аромат; — слабый, тонкий, для грубого вкуса неуловимый.

Но вот показалось. знакомое вооружение нашего катера; из-за батарей, как лебедь, засиял он своими парусами, освещенный утренним солнцем.

Шумною кавалькадой, на хорошо выезженных и довольно рьяных японских лошадях, различно убранных, отправились мы смотреть знаменитый храм — Гору золотого дракона (Дзин лунь шан), как написано на плане китайскими знаками; японцы называют этот храм Асакуса (не знаю значения этого слова). До него было добрых пятнадцать верст. A он находится внутри города, и мы не с самого его конца считали расстояние; это дает маленькое понятие о величине города. При каждой лошади был проводник; мы извлекли из них двойную пользу, навьючив их обедом, вином, бельем и проч. У меня был вороной конь, вероятно, из чиновных, потому что у него были на холке три косички, связанные кисточками кверху, на копытах синие чулки с соломенными сандалиями; на седле была мягкая подушка, на которой было очень ловко сидеть, особенно опираясь на массивные стремена, имеющие форму широкой полосы железа; согнутой крючком. Впереди нас, молодцевато сидя на горячих лошадях, ехали два якунина; легкие и широкие рукава их синей верхней одежды развевались, как крылья бабочек; круглая соломенная шляпа, прикасавшаяся только одною точкой к макушке, с поднятыми кверху полями придавала им какой-то легкий и красивый вид. Японец на коне напоминает всадника средних веков. Классическим типом красоты наездника мы привыкли воображать черкеса, несущегося на своем карагезе; венгерца, пустившего по ветру свой гусарский доломав; бедуина, с красивыми складками белого бурнуса в ятаганом за широким поясом, или, наконец, казака, с пикою в руке, склонившегося к луке; но к ним надобно прибавить и японца, который, при своей оригинальности, так же хорош и так же молодцеват; только в его молодцеватости есть что-то нежное, даже женственное, как в молодцеватости амазонки. Ему ли, кажется, одетому и укутанному в шелковые ткани, едва передвигающему ноги, потому что церемониальные панталоны, как путы, мешают движениям, — ему ли, с целым арсеналом за поясом, с прической, на которой подобран волосок к волоску, — ему ли, женоподобному, садиться на лошадь?.. Но посмотрите, как красиво, как грациозно изогнул он стан, как управляется с своею горячею лошадью и как самый костюм, теперь ловкий и удобный, украшает его.