Неучтённый фактор - Олег Маркеев

— Понимаю, инфляция.

“Юрка вчера ушел в Домен за пятнадцать уев”.

Максимов вывернул карманы. Большую часть утренней добычи отдал Маринке, но что за мужик без заначки? Протянул деду линялые зеленоватые бумажки. Они тут же исчезли в складках засаленой куртки.

—  Порядок?

—  Как говорил товарищ Каганович, вперед  — к победе коммунизма! —  Дед имел привычку приписывать абсолютно все высказывания бывших и нынешних вождей только своему великому крестнику.

Он вальяжно растянулся на нарах.

—  Вот только не пойду я, паря. Ты уж извини.

Нож сам собой вырвался из-под рукава куртки Максимова и лег поперек дряблого стариковского горла.

—  Шутки горбатые у тебя, Лазарь.  — прошипел Максимов. —  Жизни в тебе на один удар, а хохмишь, как Вечный жид.

—  Э-э, паря, —  прохрипел старик, —  не надо! Ну кончишь ты меня, ну ребята за меня подпишутся, кончишь их, вырвешься отсель, а куда? С утра менты собаками травят. Все ищут чего-то. Куда пойдешь? Тебя в Домен на персональном "воронке" доставят. Бесплатно.

— Деньги верни! —  Максимов, брезгливо поморщился от сивушного выхлопа из распахнутого рта Кагановича. Спрятал нож под рукав.

— Бабки! —  шмыгнул носом старик. По грязным морщинистым щекам неожиданно побежали слезы. —  А на кой они мне нужны, знаешь? Может мне они до смерти нужны?! Может я подыхаю уже.

—  Не скули, старый!

— Блядская жизнь! —  не унимался старик, размазывая по щекам слезы. —  Суки он, хуже падали последней. Я на них все жизнь горбатился. Я под землей больше, чем ты на свету просидел! У меня ноги уже не ходят, щенком еще по колено в воде блукал, рельсы на себе таскал. Ну житуха, японский бог, ну житуха у нас! Как ни крути, а она к тебе только задницей!

—  Да остынь ты. Что стряслось?

Дед всхлипнул и рукавом вытер глаза.

—  Мне сам Лазарь, великий организатор, пятак жал, бля буду! Да я Брежнева два раза видел, вот как тебя. Лужок мне свой кепарь кожаный подарил, о как! У меня грамот от них —  все толчки в городе оклеить можно! А они, падлы... Ну свинтили, ну отхерачь дубинкой, если уж старика не жалко, зуб ему выдави, но зачем такое с живой-то душой вытворять, а? Что мне теперь, с голоду помирать? Я же теперь, как пес на цепи. Все у них, пидарасов, как учили —  "шаг влево-вправо, прыжок вверх - побег". Вот теперь и меня, суки, подловили.

Максимов, ужаснувшись догадке, задрал ему правый рукав. На запястье Лазаря плотно сидел стальной браслет.

—  Где взяли?

— Из трубы одной вылазил. Прямо на патруль и напоролся. Озверели они, не отмажешься. А может, план надо было выполнять, кто их знает?

 Истерика разом прошла, дед только шмыгал пропитым носом.

—  Уходи из города, Лазарь. За Можаем он не действует, проверено. А там спецы есть, за двадцать уев они не только цацку эту спилят, новую руку пришьют.

—  Погодь! —  Старик цепко ухватил за рукав вставшего Максимова. - Западло человеку не помочь. Вон среди наркош очкарик, видишь? Скажи ему, Лазарь кличет.

—  На фига мне детский сад?

—  Дубина! Он же из этих, как их? Спинологов.

—  Спелеологов что ли?

— Ну! Дихеры, спилологи, тьфу, засранцы с понтами! Я его сколько раз из трубы пендалями гонял. Зови, не ссы. Ну в доле он у меня, не понял еще?! Гарри Поттером его кличут. Зови, не пожалеешь.

Максимов оценивающе посмотрел на пацана. Кисть тонкая, на лице без аттестата видно десять лет в хорошей школе. Потом обрыв. Недетские бороздки от носа к губам. Остывшие глаза. За волю он уже заплатил, цену ей знает, по дешевке не отдаст. И сам способ, которым он зарабатывал на жизнь, ведь в трубу шли всякие, говорил о многом. Kусок такого хлеба стоил дорого.

*  *  *

Фараон

Ника судорожно сжала пальцы. Острые ногти царапнули по серебристой жесткой поросли, покрывавшей грудь Старостина, глубоко впились в кожу. Он успел подумать, еще немного —  и их жаркие кончики войдут в самое сердце, что было сил сдавил ее по-девичьи узкие бедра, она закусила губы. Огенный столб взорвался внизу живота, залив глаза полыхающим маревом, проваливаясь, он успел почувствовать, как напряглось и выгнулось дугой ее тонкое тело...

—  Коба, ты жив? —  Она уже лежала рядом, закинув ногу ему на живот. Едва касаясь, провела пальцем по груди. Теперь из него сочился легкий холодок, шел под сердце, наполняя тело покоем.

—  А ты? —  Он открыл глаза. Счастливо улыбнулся, увидя совсем рядом бездонную черноту ее глаз.

—  Я-то что? Мне такая смерть —  счастье, а тебе не простят. Кто от зависти, кто от бессмысленности. Не по статусу как-то —  умереть на женщине, не находишь?

— Зато сколько помрет от зависти! С собой в могилу пол-Кремля уволоку. Импотенция и простатит — профессиональная болезнь политиков.

—  Значит, ты у меня исключение из правил.

—  Правила, Ника, устанавливают сильные для слабых. Это все, что я знаю и хочу знать о правилах.

Она потерлась носом о его горячее ухо, шепнула:

—  Еще время есть?

— Смотря на что, — улыбнулся он.

—  Смотри. — Она легко оттолкнулась, села, заломив руки, высоко подняла черную копну волос. —  Смотришь?

—  Ага. —  Он положил ладонь на ее красиво изогнувшиеся бедро, пальцы дрогнули, едва прикоснувшись к его теплой шелковистой поверхности. Краска уже успела сбежать с ее щек, и теперь лицо Ники светилось матово-белой чистотой.

— Ты красива изначальной, библейской красотой, Ника, знаешь? — выдохнул он, щурясь от сладкой боли в груди.

—  Глупый ты, Коба! - Она улыбнулась, улыбка всегда выходила хищной из-за чуть выдающихся из общего ряда острых клыков. Ему нравилось. Скорее, волновало, как видимый знак тайной опасности, исходившей от мощного женского естества, сокрытого в этом легком теле. —  Кто сейчас способен такое сказать? Для этого добрым надо быть, а мужики сейчас тужатся, кто кого круче. От этого тупеют и становятся похожи на быков-производителей. Видел? Шея, ломом не сломать, это самое, как два футбольных мяча, взгляд тупой, как пробка от портвейна. Вот у таких, чтоб ты знал, рога-то и растут!

—  А я, чтоб ты знала, только этим и занимаюсь. Национальный чемпионат по крутизне. Как Лелик помер, так и начали письками меряться. До сих пор не успокоятся. От страны уже ничего не осталось, а они все лбы да хребыт друг у дружки на излом пробуют.

—  Ты, Коба, другой. Ты сам по себе. Тебе можно быть и добрым и глупым, с тебя не убудет.

Само собой получилось, что он привык к этому “Коба”. Однажды само собой у нее выскочило —  Коба*. Долго хохотала. Говорила, подходит больше всего, и коротко, можно проорать, если приспичит, и по-партийному скромно.

 Смеялись оба, до слез. Потом, он понял, женщина умная и чуткая, Ника ничего не делала без причины, пусть даже подсознательной. За этим шутливым прозвищем что-то должно было быть. Так просто такие ассоциации не всплывают.

--------------------

* — партийная кличка, ставшая дружеским прозвищем Сталина

—  Скажи, Ника, умница моя, —  он приподнялся на локте, потянулся за папиросой. —  Кто была девушка по имени Ракель?

—  Не поняла? —  Ника встряхнула головкой. —  Какая?

—  Не знаю, поэтому и спрашиваю.

Ника чиркнула зажигалкой, дала ему прикурить, закурила сама, села напротив, заложив по-турецки ноги.

—  Тогда, будь добр, вспомни, при каких обстоятельствах ты услышал это имя.

—  Обстоятельства роли не играют. — Старостин обратил внимание, как опять стали бездонными ее глаза. —  Если хочешь, могу вспомнить дословно.

 Он давно развил в себе способность цепко схватывать и долго хранить в памяти все случайно оброненные фразы, так или иначе выпадавшие из контекста разговора. Память у него была, как у всякого серьезного человека, з л а я.

— “Не дай бог дону Альфонсу однажды утром проснуться и обнаружить рядом в постели вместо Ракели красавицу Эсфирь”.

—  Теперь понятно. —  Она сбила темно-красным ноготком мизинца пепел. —  Коба, это сказал страшный и опасный для тебя человек.

 Из черной глубины глаз к поверхности поднялись искристые льдинки.

—  Дон Альфонсо был королем Кастилии, ради любви к еврейской девушке Ракели наплевавший на Священную войну. Семь лет ее любовь хранила его и его королевство от войны, пока благородным донам не осточертело сидеть в замках и грызться с костлявыми женушками. Им хотелось войны и подвигов, крови неверных и сочных тел их жен. Вполне веские аргументы, ты не находишь?

—  Дальше.

— А что дальше? Когда единственное препятствие на пути к великим походам —  бестолковая женская любовь, кого оно остановит? Ее убили, освободив лидера от ведьмаковских чар иноверки. А чем прославилась Эсфирь, ты, надеюсь, знаешь.

— Ну Библию-то я читал.

Ника ноготком начертила на своем бедре угловатые знаки. Откинула волосы с лица.

—      А кто-то читал «Иудейскую войну» Фейхвангера и узнал, что последнюю царицу Израиля звали Береника. В меня назвали в ее  честь. Для Ивана Старостина иметь еврейскую любовницу… Мне страшно за тебя, Коба. Когда начинают копаться в метриках твоих близких — жди беды.