Операция "ГОРБИ" - Анна Гранатова

— Спасибо на добром слове.

— Я верю в это! Ты очень смелый человек. И пройдет вся эта накипь... И люди сумеют увидеть истинный смысл твоих реформ. Наших с тобой реформ... — Раиса покачала головой и смахнула ладонью слезу. — Я всегда любила тебя, Миша... И все мои дела, и мои мысли были только...

Она не договорила и разрыдалась.

Крымские скалы, пропитанные морской солью, стояли неприступной громадой, остроконечным ожерельем, окружившим черное зеркало, и их вершины тонули в сизой дымке ночи, и туман, окутавший их склоны, одетые в зеленое кружево можжевельника и туи, казался снежной пеленой заблудившихся облаков, присевших отдохнуть на каменных уступах, еще сохранивших в себе тепло щедрого южного солнца.

«Пройдет еще несколько минут, и зажгутся звезды, — подумал Горбачев. — Если, конечно, надвигающаяся с моря гроза не обрушит на нас черную мглу печали и безвременья».

— Что же мы теперь будем делать, Миша?

— Ну... Вернемся в Москву, посадим за решетку всех этих... путчистов... и будем работать дальше... — Он не верил в собственные слова, просто пытался себя и жену успокоить. — Все будет хорошо...

— Ты думаешь?

— Да! Мы еще повоюем! Непременно... Послушай, принеси мне, пожалуйста, куртку... Стало свежо.

Раиса Максимовна покорно пошла к дому. Волны шуршали прибрежной галькой. Вольфрамовые всполохи зарниц и рокот грома приближались. «Как ее сломал и состарил всего один день!» — с жалостью подумал Михаил Горбачев, глядя вслед Раисе Максимовне, фигурка которой казалась ему хрупкой, маленькой и беспомощной, совсем как у школьницы.

Он медленно вернулся на пирс и смотрел теперь со стороны моря на черный скалистый берег. Белый холодный луч прожектора прорезал ночную тьму, словно разрезав ее скальпелем. На самой вершине вековой крымской скалы светился знаменитый Форосский маяк. Ритмично, как часы, луч белого света вспыхивал и гас, разрезая полотно вечности на равные отрезки. Горбачев вспомнил, что когда-то в студенческой юности, на одном из застольных сборищ юных философов, он заявил, что если бы у него была возможность выбора места для последних часов своей жизни, то он провел бы их возле маяка.

МАЯК на берегу вечного моря, указывающий кораблям верную дорогу — это и есть рубеж перехода в вечность. И вот, похоже, что его пожелание сбылось, словно сама небесная канцелярия вспомнила о той странной студенческой вечеринке. Сейчас он стоит на краю черной бездны и смотрит на луч маяка, который ритмично вспыхивает и исчезает во мраке, словно возвещая о переходе людских душ из царства суеты и тлена в мир вечности.

Он бросил тоскливый взор на темные волны, упрямо бьющиеся о пирс, и на маленькую спортивную лодку, убаюканную волнами прибоя, и почувствовал, как Стикс зовет его. В озябшем и закоченелом на ветру теле волной поднималось безразличие и примирение со своей участью. Будь что будет!

На горе вновь вспыхнул, разгоняя ночную мглу, Форосский маяк. Луч прожектора раскаленным лезвием стремительно заскользил вниз и упал на пирс, на мгновение ослепив все вокруг. И тут же стало темно и глухо.

У ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕРТЫ 20 АВГУСТА 1991 ГОДА. ЮГО-ЗАПАД МОСКВЫ

По улице двигалась колонна ОМОНа. Губы офицера Александра Чижова сжались в презрительной улыбке. «Идиоты! — подумал он. — Самовлюбленные тупицы, страдающие комплексом неполноценности! Силовики, всю жизнь презирающие спецназ». Завистники, готовые сорвать свою злость на ком угодно.

Вся Москва сошла с ума. Военный переворот. Путч.

В народе болтают разные небылицы. И что коммунисты решили свергнуть Горби, и что КГБ решил посадить в президентское кресло своего человека. Сухонькая бабушка с авоськой, набитой булками. Истерика о том, что «надо сушить сухари, началась гражданская война!».

И вдруг — посреди этого безумия — дети. Зачем маленькие дурачки полезли в пекло? Жажда приключений? Куда смотрят родители? Как вышло, что они начали подтрунивать над ментами и омоновцами? Эх, дети, дети... бесстрашные и глупые.. ГКЧП для вас — просто приключение. Вы не осознаете, что стоит за словом «путч»...

— Зачем ты подтрунивал над омоновцем?

Вместо ответа подросток лишь виновато кивнул, крепко стиснув зубы от боли.

— Что произошло, ты можешь объяснить? — голос Чижова оборвался, он чувствовал, что задает неуместный вопрос.

— Я не связывался... с ментами. Они сами... — по щеке ребенка сбегала слеза. Еще немного, и он опять потеряет сознание от боли.

Вызвать «скорую»? Но сколько ли она будет продираться сквозь оцепление? Отвезти ребенка домой? Но у него, похоже, многочисленные переломы. Нужна больница. Поймать такси? Нереально. Где его сейчас возьмешь, это такси, когда по улицам едут танки!

— Держись за меня. Пойдем.

На перекрестке — микроавтобус-«фольксваген» со спутниковой «тарелкой». Возле «фольксвагена» два парня в тяжелых жилетах стоят, курят. Удача.

— Ребята, надо помочь раненому...

Они презрительно кривят губы.

— Мы при исполнении. Извини... Нам надо срочно — в Останкино. Делать сюжет, под эфир. А что с ребенком?

— Не важно. Есть поблизости какая-нибудь больница?

— Кажется, детская республиканская. РДКБ.

— Есть у вас на машине спецсигнал?

— Мигалка-то? Откуда? Мы же не правительство.

— Жаль. Зато у меня есть ксива.

— Военный? Ого! Ваши сейчас берут власть!

— Не мели чушь. При чем тут наши— ваши... Человека спасать надо.

В РДКБ их не ждали. Рабочий день закончился. Заспанный охранник удивленно кивнул на проходную — ладно уж, проходите. Администратор, пожилая женщина в темном платке, недовольно ворчит:

— Вам нужен травмопункт, а не специализированная больница!

— С ушибами и переломами в больнице врачи справляться не умеют?

— У нас другая специализация. Онкология, гематология, иммунология... Нашли время ломать кости! Слышали, что в стране делается? Говорят, гражданская война...

— Война войной, а ребенку плохо...

— Это не наш профиль! Вы пришли в РДКБ, а не в «Склиф»...

— Впервые вижу врача без души и сердца!

— Хорошо. Я вызову дежурного врача. Подождите. И побойтесь Бога! Тут дети лежат со всего Союза. Это больница смертников. Черта последней надежды. Онкология, гематология... Переливание крови. Химиотерапия. Бесконечные операции. И похороны. И за каждого пациента переживаешь, как за родного. А он все равно умирает. Если бы не больничный храм, не знаю, как все это выдержать...

— У больницы есть храм?

— Э, я вижу, вы в самом деле не знаете, куда пришли.

— Просите меня бога ради...

— Да что уж там... Бог простит. Если хотите, я вам, конечно, покажу наш храм больничный... Сейчас как раз служба начнется.

— Если это удобно...

— Удобно. Только не шумите! Вот и дежурный врач подошел. Идите за мной.

Просторное помещение. Амфитеатром вверх уходят ряды ступенек. Когда-то на этой «горке» стояли синие киношные кресла. Теперь их все убрали. И там где был кинотеатр — храм, освященный отцом Александром Менем. Лишь кое-где валяются мягкие поролоновые сиденья в темно-синей кожаной обшивке. И на этой горке... Нет, это не люди. И не дети. Это существа с иной планеты. С лысыми от химиотерапии головами, с огромными, полными страха и отчаяния глазами. На костылях, в медицинских бахилах... И все они были обречены. Одни раньше — другие позже... Медицина не научилась еще лечить такую страшную болезнь, как рак. И офицер Чижов понял, что все они тихо и неслышно уйдут один за другим в мир иной... и никакие молитвы тут не помогут.

Теперь ему все страдания, пережитые в кабульском пыльном госпитале, показались просто лихим военным приключением. Воистину все познается в сравнении.

Никаких икон на стенах необычного храма. Лишь рисунки этих, обреченных на медленное умирание, детей. Маленькие пациенты рисовали родителей и самих себя, сказочных героев и святых — в их детском воображении сказка смешалась с реальностью...

Слева и справа от странного, недорогого иконостаса горят свечи. От их желтоватого мерцающего пламени воздух кажется тоже мерцающим, дрожащим.

Молодой священник с орлиным носом и длинными черными волосами, стриженными «под Гоголя», в тонких золотых очках и черной сутане, монотонно читает молитву, помахивая кадилом на длинных цепях, как маятником. Сизоватый дым сочится из кадила, и от этого дыма щекочет в носу и кружится голова. Все вокруг призрачно.

Наверху «амфитеатра» — несколько женских фигур. Все головы прихожанок странной церкви — под темными платками. Платья в пол скрывают фигуры. На ногах всех женщин — мягкие тапочки. Каждый шаг неуклюж и нелеп. И лишь одна женская фигура — в светлом платье и светлом же шелковом платке с красными розами на серебристом фоне. Знакомое лицо... Ожившая тень прошлого. Нет, это всего лишь бред воспаленного мозга!