Во сне и наяву, или Игра в бирюльки - Евгений Кутузов

— Вы имеете в виду Шерхана?

— Кажется, у молодого такая кличка? Но не это даже самое страшное, хотя и он… В первую очередь я имею в виду Щукина.

— Бороду, что ли?

— Да. Это очень опасный уголовник. Поверьте мне. Вы с ним якшаетесь, а вам еще жить и жить. У вас прекрасный отец…

— Откуда вы все и про всех знаете?

— Когда столько лет проведешь в лагерях, многое узнаешь и поймешь. Я вам как друг Василия Павловича советую… оставьте дружбу с этим человеком. Лучше вообще держитесь подальше от блатных. Это до хорошего не доведет. Срок у вас невелик, условия здесь приличные, можно прожить и без таких друзей. Да, забыл вам сказать, что вы — копия Василий Павлович. Будьте же достойны его.

Все это было настолько неожиданно, невероятно (хотя что же невероятного в том, что один заключенный встречался с другим?), что Андрей не сразу пришел в себя после разговора с Енотом. И оказалось, что он совсем не помнит отца. Он был для Андрея каким-то почти абстрактным человеком из детства, и, явись отец вдруг перед ним, не узнал бы, пожалуй, его… И главное — Андрей поймал себя на этом — он не испытывал никаких особенных чувств, словно узнал нечто новое не об отце. А ведь всколыхнулось же в нем все, как только Енот заикнулся, что знал отца, и ведь поклялся же он, искренне поклялся, что отомстит, жестоко и безжалостно отомстит тем, кто пытался его убить. Найдет и отомстит. Однако мысли эти как-то незаметно забылись или просто перегорело вспыхнувшее желание мстить, да еще и неизвестно кому, и Андрей чуть ли не заставлял себя вспоминать отца, но ничего, кроме каких-то отдельных эпизодов, каких-то малозначащих деталей, не вспоминалось… Мать — да, ее он помнил хорошо, и почему-то в особенности отчетливо помнил мертвую, когда она лежала в сарае, вынутая из петли, с красивым, ничуть не искаженным смертью лицом, а вот представить их вместе, отца и мать, не получалось…

Борода спросил мимоходом:

— О чем с Енотом толковали?

Спросил будто бы без интереса, но Андрей угадал за этим невинным вроде вопросом недобрый интерес и понял, что Борода недоволен. Он не был готов к ответу, потому что не ждал вопроса, и с ходу не сумел придумать ничего вразумительного, что оправдывало бы в глазах Бороды его свидание с Енотом.

— А, — сказал он, — ерунда какая-то…

— Смотри, Племянник, — прищурился Борода, — этот фашист с «кумом» живет вась-вась.

— Фашист? — удивился Андрей.

— А ты как думал? Все они фашисты, политики эти вшивые. Всех надо к стенке поставить. Чего он от тебя хотел?

— Да показалось ему, что я очень похож на какого-то его товарища, — сказал Андрей. — Он решил, что я сын этого товарища.

— Тоже мне «товарищ» нашелся! Ну и?..

— Ошибся.

— Во дает, сука. Это он к тебе подкатывался. А твой пахан где?

— Погиб.

— На фронте, что ли?

— А где же еще? — Андрей не просто боялся сказать правду — он помнил совет Князя никому не говорить об отце; теперь, когда Борода назвал всех политиков «фашистами», он боялся в десять раз больше.

— Поосторожнее будь с Енотом, — посоветовал Борода. И сплюнул.

Здесь нужно сказать едва ли не самое страшное, как кажется мне.

Вряд ли кто-нибудь знает, сколько на самом деле погибло в лагерях «врагов народа». Думаю, что опубликованные в «Аргументах и фактах» частичные сведения об этом не отражают даже приближенной к истине картины. И уж вовсе никто не имеет понятия, сколько замечательных людей погибло в тех же лагерях от рук уголовников. Уж эти-то данные скрывались наверняка. А самое страшное заключается в том, что администрация лагерей специально раздувала, подогревала вражду между «политиками» и уголовниками, прекрасно, между прочим, зная, что многие воры, бандиты, убийцы — именно дети «врагов народа», но им постоянно целенаправленно внушалась мысль, что политические заключенные— враги. Уголовники же таковыми себя не считали ни в коем случае! Они все и всегда были за Советскую власть…

В зонах, где политические и уголовники оказывались вместе, творились жуткие вещи. Уголовники измывались над своими, в сущности, отцами и дедами почище администрации, а сама администрация закрывала на это глаза. (Не везде, и это тоже правда.)

Трудно, если вообще возможно объяснить с точки зрения здравого смысла, чем это было вызвано. Вряд ли непониманием или искренней верой в то, что все политические действительно враги. Скорее всего, таким садистским способом, сталкивая два совершенно разных мира, хотя один из них и был во многом порождением другого, администрация держала в повиновении «врагов народа», страшась бунта, а то и восстания. Получается, что уголовнички, эти «честные» воры, преданные Советской власти, выполняли, не ведая о том, роль дополнительной и весьма надежной охраны. И не была ли амнистия 1953 года платой уголовному миру за эту помощь? Ведь как бы там ни было, а в годы войны значительные силы из ведомства Берии все-таки были отвлечены на фронт и настоящей охраны просто не хватало…

Мысль эта как-то сама собою возникла у меня, когда я пришел в приемную Ленинградского КГБ, куда меня пригласили в ответ на мою просьбу ознакомиться с «делом» отца. (В скобках замечу, что с «делом» меня так и не ознакомили.)

В помещении, где я ожидал вызова, было полно народу. Я подумал, что придется отстоять многочасовую очередь. Оказалось же, что это помещение — не приемная КГБ: в этой просторной комнате собрались ветераны НКВД — МВД, которым как раз в этот день выдавали какие-то льготные документы. То ли проездные билеты, то ли еще что-то. Операция выдачи длится буквально несколько секунд, и, пока я ждал вызова (нужный мне сотрудник в это время ждал меня в соседней комнате), передо мною прошло не менее полусотни ветеранов. А очередь не убывала, подходили еще и еще, мужчины и женщины, и были они упитанные, довольные, самоуверенные. Похоже, многие из них были давно знакомы между собой. Они весело и дружески переговаривались, громко смеялись, вспоминая былое, а мне вдруг — именно вдруг — сделалось страшно, и я подумал, что не исключено, что кто-то специально собирает их в одном месте и в один день, чтобы произвести негласную проверку наличного состава. Нет-нет, я ничего не придумываю — эта мысль действительно пришла мне в голову тогда, а не теперь. Глядя на этих пожилых уже, но крепких мужчин и женщин, почему-то в большинстве своем одетых по-спортивному, я с ужасом представил, что некто, пока никому неведомый, однако обладающий реальной и огромной властью, призывает готовых служак в свои ряды. На всякий случай…

Они не обращали на меня, тихонько сидящего в уголке, внимания и, как мне показалось, ничуть не сомневались, что их в самом деле еще призовут, а уж они-то — будьте уверены! — наведут должный порядок…

Кто-то очень умный и прозорливый давно заметил, что никакая фантазия, даже самая изощренная, не бывает изощренней и фантастичней реальной жизни. Ну разве мог я подумать, когда писал кусочек об отношениях уголовников и политических заключенных в лагерях, о посещении приемной КГБ, что мне придется продолжить эту тему?.. Разве мог я хоть на одно мгновение предположить, что мысли, явившиеся мне при виде очереди ветеранов НКВД — МВД за льготами, неожиданно найдут документальное подтверждение?..

После этого случая прошло три месяца, и вот я получил «Литературную газету» (от 28 июня 1989 г.), в которой сразу обратил внимание на «письмо в редакцию», озаглавленное «КАРАТЬ, КАРАТЬ и КАРАТЬ…».

«Уважаемые граждане либералы!

Хочу вам кое-что сказать по поводу стихийного бедствия, охватившего страну, то есть так называемой перестройки, гласности и демократизации. Всюду падение дисциплины, развал, разброд. Союз разваливается — вот до чего довело нас либеральное сюсюканье.

Нет, нам сейчас нужна как воздух в первую очередь высочайшая дисциплина. У нас другой путь развития, не такой, как у стран Западной Европы и Северной Америки. Мы не готовы жить в условиях слишком больших свобод — особенно народы южных республик. Некоторые из них стали фактически неуправляемыми, ввергнуты в анархию и хаос. Этого могло не случиться, если бы не „гласность“, которая узаконила все эти митинги, несанкционированные сборища и прочие безобразия. Вместо того чтобы вовремя арестовать и отправить в прохладные места несколько десятков экстремистов, теперь придется переселять куда-нибудь в Казахстан или Сибирь несколько десятков тысяч „горячих парней“. Без этого не успокоить…

Только благодаря высочайшей дисциплине наша страна стала великой державой. Сейчас к нам из-за кордона прет разврат и разложение, и мы с радостью принимаем его в объятья. Запад поставляет сейчас нам не только свои залежалые технологии, но и идеологию разложения в виде волосатых „обезьян“, кривляющихся перед зрителями в голом виде. А наши идиоты и рады стараться перенимать все это дерьмо и готовы перещеголять всех этих могингов-токингов. Молодежь им подражает и теряет веру во все.