Том 4. М-р Маллинер и другие - Пэлем Вудхауз

— Нудные эти торжества, — сказал он.

— Еще бы!

— Даже от старого портвейна лучше не стало…

— Ни в малой мере. Интересно, не поможет ли «Эй, смелей!»? Такое тонизирующее средство, мой секретарь принимает. Ему-то оно приносит пользу; удивительно бодрый человек. Не попросить ли дворецкого, чтобы он зашел к нему и позаимствовал бутылочку? Он будет только рад.

— Несомненно.

Дворецкий принес из комнаты Августина полбутылки густой темной жидкости. Епископ вдумчиво ее оглядел.

— Проспекта нет, я вижу, — сказал он, — но не гонять же беднягу снова! Да он ушел, наверное, вкушает заслуженный отдых. Разберемся сами.

— Конечно, конечно. Оно горькое? Епископ лизнул пробку.

— Нет. Скорее приятное. Странный вкус, я бы сказал — оригинальный, но горечи нет.

— Что ж, выпьем для начала по рюмочке.

Епископ налил два бокала и серьезно отпил из своего. Отпил и директор.

— Вполне, — сказал епископ.

— Недурно, — сказал директор..

— Как-то светлеешь.

— Не без того.

— Еще немного?

— Нет, спасибо.

— Ну, ну!

— Хорошо, чуточку.

— Очень недурно.

— Вполне.

Прослушав историю Августина, вы знаете, что брат мой Уилфрид создал это снадобье, чтобы подбодрить слонов, когда они робеют перед тигром; и прописывал он среднему слону столовую ложку. Тем самым вы не удивитесь, что после двух бокалов епископ и директор, скажем так, изменились. Усталость ушла вкупе с депрессией, сменили же их веселость и обострившееся чувство юности. Епископ ошущал, что ему — пятнадцать лет.

— Где спит твой дворецкий? — спросил он, немного подумав.

— Бог его знает. А что?

— Да так. Хорошо бы поставить у него в дверях капканчик.

— Неплохо!

Они подумали оба. Потом директор хихикнул.

— Что ты смеешься? — спросил епископ.

— Вспомнил, как ты глупо выглядел с этим, с Тушей. Несмотря на веселье, высокий лоб епископа прорезала морщина.

— Золотые слова! — произнес он. — Хвалить такого гада! Мы-то знаем… Кстати, чего ему ставят памятники?

— Ну, все-таки, — сказал терпимый директор, — он много сделал. Как говорится, строитель Империи.

— Можно было предугадать. И лезет, и лезет, всюду он первый! Кого-кого, а его я терпеть не мог.

— И я, — согласился директор. — А как мерзко смеялся! Будто клей булькает.

— А обжора! Мне говорили, он съел три бутерброда с ваксой, это после консервов.

— Между нами, я думаю, он крал в кондитерской. Нехорошо клеветать на человека, но посуди сам, видел ты его без булочки? То-то и оно.

— Килька, — сказал епископ, — я скажу тебе таку-ую штуку! В 1888 году, в финальном матче, когда мы сгрудились вокруг мяча, он лягнул меня по ноге.

— А эти кретины ставят ему статуи! Епископ наклонился вперед и понизил голос:

— Килька!

— Да!

— Знаешь что?

— Нет.

— Подождем до двенадцати, пока все лягут, и выкрасим его голубеньким.

— А почему не розовым?

— Можно и розовым.

— Нежный цвет.

— Верно. Очень нежный.

— Кроме того, я знаю, где розовая краска.

— Знаешь?

— Знаю.

— Да будет мир в стенах твоих, о Килька, и благоденствие в чертогах твоих,[88] — сказал епископ.

Когда епископ через два часа закрыл за собою дверь, он думал о том, что Провидение, благосклонное к праведным, буквально превзошло себя. Крась — не хочу! Дождь кончился; но месяц, тоже не подарок, стыдливо прятался за грядой облаков.

Что до людей, бояться было нечего. Школа после полуночи — пустыннейшее место на земле. Статуя с таким же успехом могла стоять в Сахаре. Взобравшись на пьедестал, они по очереди быстро выполнили свой долг. Лишь на обратном пути, стараясь идти потише, нет — уже подойдя к входной двери, испытали они удар судьбы.

— Чего ты топчешься? — прошептал епископ.

— Минутку, — глухо отозвался директор, — наверное, в другом кармане.

— Что?

— Ключ.

— Ты потерял ключ?

— Да, кажется.

— Килька, — сурово сказал епископ, — больше я не буду красить с тобой статуи.

— Уронил, что ли…

— Что нам делать?

— Может, открыто окно в кладовке?..

Окно открыто не было. Дворецкий, человек верный и ответственный, уходя на покой, закрыл его и даже спустил жалюзи.

Поистине, уроки детства готовят нас к взрослой жизни.

— Килька! — сказал епископ.

— Да?

— Если ты все не перестроил, за углом есть водосточная труба.

Память не подвела его. Среди плюща темнела та самая труба, по которой спускался он летом 86-го, чтобы выкупаться ночью.

— Лезем, — властно сказал он.

Когда они достигли окна, епископ сообщил другу, что, если он еще раз лягнет его, ему это припомнится. И тут окно внезапно распахнулось.

— Кто там? — спросил звонкий молодой голос.

Директор растерялся. Да, было темно, но все же он рассмотрел неприятную клюшку для гольфа и признался было, кто он, чтобы избежать дурных подозрений; но ему пришло в голову, что и это — опасно.

Епископ соображал быстрее.

— Скажи, — прошептал он, — что мы коты главного повара.

Честным, совестливым людям тяжела такая ложь, но что же делать?

— Не беспокойтесь, — заметил он с предельной небрежностью, — мы просто коты.

— То есть гуляки?

— Нет, обычные. Из зверей.

— Наш хозяин — шеф-повар, — подсказал снизу епископ.

— Хозяин — повар, — сообщил директор.

— А-га!.. — сказал человек в окне. — Ну, входите.

Он вежливо отошел в сторонку. Епископ благодарно мяукнул на ходу для вящей правдивости и побежал к себе, равно как и директор. Казалось бы, все прекрасно. Однако директору было не по себе.

— Как ты думаешь, он поверил? — беспокойно спрашивал он.

— Не знаю, — ответил епископ. — Нет, все-таки его обманула наша беспечность.

— Да, наверное. А кто он?

— Мой секретарь. Ну, который дал это средство.

— Тогда все в порядке. Он не выдаст.

— Верно. А больше улик нету.

— Может быть, — задумчиво прибавил директор, — нам не стоило его красить…

— Надо же кому-нибудь! — возразил епископ.

— Да, — оживился директор, — ты прав.

Епископ заспался допоздна и завтракал в постели. День, нередко пробуждающий совесть, ее не пробудил. Он ни о чем не жалел, разве что о том, не лучше ли, не ярче ли голубая краска. С другой стороны, нельзя обижать друга. И все-таки, голубое производит сильное впечатление…

В дверь постучали, вошел мой племянник.

— Привет, епиша! — сказал он.

— Доброе утро, Маллинер, — приветливо ответил епископ. — Что-то я заспался, поздно лег.

— А вот скажите, — спросил секретарь, — вы не хлебнули лишнего? Я говорю не о вине, а о нашем средстве.

— Лишнего? Нет. Выпил два бокала.

— О, Господи!

— В чем дело, мой дорогой?

— Да нет, ничего. Мне показалось, что вы какой-то странный на трубе.

Епископ опечалился.

— Значит, вы разгадали — э — наш невинный обман?

— Да.

— Понимаете, мы забыли дома ключ. Как хороша природа ночью! Бездонная тьма небес, дуновенье ветра, словно бы шепчущее нам великую тайну, всякие запахи…

— М-да, — сказал Августин, — тут большой тарарам, кто-то выкрасил эту статую.

— Выкрасил?

— Выкрасил.

— Ах, — заметил терпимый епископ, — школьники — это школьники!

— Очень странное дело…

— Конечно, конечно. Жизнь исполнена тайн, мой дорогой.

— Самое странное, что на статуе — ваша шляпа.

— Что?!

— Шляпа.

— Маллинер, — сказал епископ, — оставьте меня. Мне надо подумать.

Он быстро оделся, с трудом застегнув гетры дрожащими пальцами. Дрожал он потому, что вспомнил. Да, он вспомнил, как надевал статуе шляпу: «А что? — думал он тогда. — Хорошая мысль».

Директор был в школе, учил шестиклассников изящно писать по-гречески. Пришлось подождать до половины первого, когда зазвенел звонок, предвещая большую перемену. Епископ стоял у окна, едва сдерживая нетерпение. Наконец директор вошел, ступая тяжело, словно что-то его гнетет. Он снял шапочку, снял мантию, опустился в кресло и проговорил:

— В толк не возьму, что на меня нашло…

— Удивляюсь, — сухо сказал епископ, — Мы выполнили наш долг, протестуя против того, что черт знает кому ставят статуи.

— А шляпу оставлять, тоже долг? — осведомился директор.

— Возможно, — признал епископ, — я зашел чуть дальше, чем следует. — Он кашлянул. — Это вызвало подозрения?

— Еще бы!

— Что думают попечители?

— Требуют, чтобы я нашел виновного. Иначе… в общем, будет плохо.

— Неужели снимут с поста?

— Да, вероятно. Придется уйти самому. А уж епископом мне в жизни не стать.